Лев Квин - Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени

И вот поступают сообщения об окружении. Ассельборн отправляется к командованию латышского партизанского отряда выяснить обстановку. Она не очень еще четко проглядывается. Неизвестно, сколько фашистов, где они размещены, каковы их намерения. Прорвешься в соседний лес — там, может быть, их еще больше. Двинешься к болоту — на пути мощный заслон.

Надо выждать, пока все не прояснится.

И Ассельборн принимает решение остаться с латышскими партизанами. Тем более, они заверяют, что уже неоднократно вырывались из подобных окружений, есть у них такой опыт.

Но вот начинается бой. И сразу становится ясно: на этот раз фашисты сделают все возможное, чтобы окончательно разделаться с партизанами в Рускуловском лесу.

Если бы Ассельборн был командиром рядового партизанского подразделения, я не сомневаюсь, что он остался бы с Антоном Почем до конца, каким бы он ни был, этот конец.

Но у Ассельборна другие задачи. Он имеет право пожертвовать собой, но не имеет права губить собранную разведывательную информацию. И руководитель группы принимает единственно правильное в создавшейся обстановке решение: прорываться из окруженного Рускуловского леса.

И я прихожу к твердому выводу: МИХАИЛ ИВАНОВИЧ АССЕЛЬБОРН ДЕЙСТВОВАЛ СОВЕРШЕННО ПРАВИЛЬНО И ТОГДА, КОГДА РЕШИЛ ОСТАТЬСЯ С ЛАТЫШСКИМ ПАРТИЗАНСКИМ ОТРЯДОМ, И ТОГДА, КОГДА РЕШИЛ УЙТИ.

Найдутся, вероятно, и такие, кто скажет: и все-таки, если бы Ассельборн не ушел от отряда Поча, у него было бы больше шансов остаться в живых.

Что ж, вполне вероятно. Остались ведь в живых после почти недельных тяжелейших боев в Рускуловском лесу и Кадаковский, и начальник штаба Бурбо, и сам Поч, и многие рядовые латышские партизаны.

Но и Александр Матросов тоже имел бы несравненно больше шансов уцелеть, если бы не прикрыл своей грудью фашистский дзот.

И капитан Гастелло, возможно, остался бы в живых, если бы не направил свой горящий самолет в скопление вражеских танков.

Если бы не прикрыл. Если бы не направил... А ведь победа не оплачивается одними добрыми пожеланиями. И не вздохами. И не слезами.

Победа добывается только кровью.

В двадцать миллионов жизней обошлась наша Победа, и кто может решиться заявить теперь, что цена была слишком высока!

Игнат Игнатьевич проводил меня к автобусной остановке. Только что прошла гроза. Деревья еще сосредоточенно бомбили мокрую асфальтовую дорожку тяжелыми частыми каплями. Солнце с блеклого прибалтийского неба узенькими лучиками прожекторов пробивалось сквозь густую листву.

Расставаясь, уже пожав мне руку, он вдруг спросил:

— Вам известно что-нибудь о семье Михаила Ивановича?

Я рассказал ему о жене Ассельборна Клавдии Кирилловне, о дочерях Гале и Вале, о внуке Сене.... Игнат Игнатьевич улыбался своей на редкость мягкой улыбкой. Из его лучистых глаз струилось добродушие.

У меня так и не хватило духу сказать ему в тот раз обо всем до конца.

Что Клавдия Кирилловна ничего не знала о судьбе своего мужа.

Что в ее родном дальневосточном селе Воздвиженке, куда она снова переехала жить, долго ползли подлые слухи о предательстве бывшего летчика Михаила Ассельборна.

Что дочь Михаила Ивановича, Галя, которую из-за этого пришлось записать в школе по фамилии матери, в шестом классе, к ужасу напуганных слухами обывателей, вдруг взбунтовалась и решительно заявила, что отныне она Ассельборн — ей нечего стыдиться своего отца, который воевал против фашистов и погиб, защищая родину.

Что только в 1970 году, когда Давид Иванович Вагнер приехал в Воздвиженку и привез Клавдии Кирилловне письмо, которое было ею послано двадцать шесть лет назад и которое все это время бережно хранил Иван Иванович Фризен, — только тогда она узнала о героической гибели своего мужа.

Почему так случилось? Почему должно было пройти столько тяжких для семьи Ассельборна лет, чтобы правда наконец дошла до нее?

Сейчас уже, наверное, нет возможности в этом разобраться.

Скорее всего, не сработал вовремя какой-нибудь бюрократический винтик в большой и сложной машине.

Дом в самом начале Механизаторской улицы в Кулунде — уютный просторный особняк. В гостиной, «зале», как здесь принято ее называть, мы сумерничаем втроем: Иван Иванович Фризен, его жена и я. Незаметно течет время за неторопливой обстоятельной беседой — и вот уже наступил вечер.

— О боже!

Катерина Корнеевна, совсем не по возрасту живая и подвижная, — все бегом, подхватилась, испуганно охнув, и умчалась на кухню. Там что-то зашипело, зашкварчило. Готовится ужин.

— Иван Иванович, — обращаюсь я к Фризену, — расскажите, пожалуйста, как сложилась ваша жизнь после того, как в Латвии вас вновь «взяли в плен» советские войска.

— Ну как... Пожали руку, сказали спасибо за все и отправили домой, в Кулунду, к семье. Больше партизанить было уже негде. Разве что в Берлине на Унтер-ден-Линден.

— А здесь как вас встретили?

— Без оркестра и без фанфар... Времена были тяжелые, сами знаете. Но я не унывал. Знал, что рано или поздно все это кончится.

Иван Иванович порылся в ящике стола, подал мне вырезку из газеты с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 августа 1964 года.

— Вот...

Я прочитал:

«1. Указ Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 года «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья»... в части, содержащей огульные обвинения в отношении немецкого населения, проживавшего в районах Поволжья, отменить»...

— Все, конечно, изменилось к лучшему гораздо раньше; это уже, так сказать, черным по белому, — продолжает Иван Иванович. — Работал я сначала техническим бухгалтером в МТС, потом главным бухгалтером совхоза. Никогда ко мне никаких претензий, одни благодарности да премии. Двадцать восемь лет отработал здесь, как говорится, не за страх, а за совесть. Ну и другое наше с женой важное дело — детей воспитывать. Четверо из пяти получили высшее образование, работают на ответственных должностях в Барнауле, Томске, Каменец-Подольске. Младшая дочь, Мария, специалист по животноводству, трудится здесь, в Кулунде, в совхозе «Победа»... Словом, добрых людей вырастили мы с Катериной Корнеевной — разве это не самая большая радость на земле? Теперь уже и внуки подрастают.

Не так давно проводили меня с почетом на пенсию — за шестьдесят уже перевалило. Да и то, как затруднения, так до сих пор прибегают: «Иван Иванович, помогите!», «Иван Иванович, посмотрите, где ошибка». Я не отказываюсь. Надоедает, знаете ли, сидеть дома.

Случалось и неприятное. Люди разные бывают. Многие не знали, что я партизанил — мне ведь тоже неудобно кричать об этом на всех углах.

Есть у нас один тракторист, фамилии называть не буду, не в ней дело. Так он мне даже очень обидное слово однажды швырнул в пылу спора. А у меня характер такой — довольно трудно из себя вывести. Говорю ему спокойно:

— Я ничем не хуже тебя!

— А-а-а! — раскипятился. — Я советский патриот! Я фашистов на фронте бил!

— Я тоже советский патриот. И тоже фашистов бил. Только не на фронте, а в тылу. В их тылу...

Присутствовали при этом другие товарищи, сообщили о неправильном поведении этого тракториста в его отделение. Провели там собрание, разобрали, порицание вынесли. Но все равно он тогда ничего не понял.

А недавно оказались наши с ним портреты рядом на доске Почета «Они сражались за родину» возле районного Дома культуры, У него на груди ордена, и у меня тоже не пусто, в том числе и медаль «Партизану Великой Отечественной войны».

Он как эту медаль увидел, даже опешил. Потом подошел ко мне, протянул руку.

— Извини, — говорит, — теперь мне все ясно.

— Долго же до тебя доходит. Как до жирафа...

— И сейчас еще некоторые «жирафы» все никак не поймут, — Катерина Корнеевна прибежала из кухни, неся в руках белоснежную накрахмаленную скатерть. — Вот недавно пришел один человек из совхоза, а Ивана как раз дома не оказалось...

И стала рассказывать, живо жестикулируя и изображая все в лицах:

— Где Иван Иванович?

— В школе, — говорю.

— А зачем ему в школу? Ваши дети уже давно все выучились.

— Выступать его туда пригласили.

— Выступать? С чего это?

— Рассказать, как воевал.

— А разве он воевал?.. Чудно!

— Что тебе чудным кажется?

— Немец — и против немцев же воевал.

— Да он не против немцев — против фашистов воевал, дурья твоя башка!..

Скатерть взметнулась над обеденным столом.

— Ну, садитесь поближе. Накормлю вас по-немецки. На первое куриный суп с домашней лапшой, на второе пельмени, на третье домашние вафли.

Я рассмеялся:

— Пельмени — тоже немецкое блюдо? Впервые слышу.

— А у нас здесь все перемешалось, — тут же отпарировала острая на язык хозяйка. — И обычаи, и семьи, и блюда тоже! Украинские хозяйки кислые щи варят, русские — борщ с салом. Ну а мы пельмени освоили. Лепим всей семьей.