Алексей Иванов - Вилы

Клетка Пугачёва в Историческом музее

Вслед за Емельяном четвертовали Афанасия Перфильева: казака-«ворона», которого граф Орлов подослал убить Пугачёва. Затем повесили Максима Шигаева, самого жалостливого из всех пугачёвцев. Повесили Казачьего сотника Тимофея Подурова, которого Емельян не выручил под Оренбургом, и «персиянина» Василия Торнова. Рядом с эшафотом были вкопаны столбы, к которым привязали осуждённых на кнут. Палачи до полусмерти избили 22 человека, в том числе Канзафара Усаева и жулика Афанасия Долгополова. Под шпицрутенами умер офицер Фёдор Минеев. На казни товарищей были обречены смотреть Ванька Чика и Каранай Муратов.

На следующий день останки Пугачёва и других казнённых, а также их плаха и сани, в которых их привезли на казнь, были сожжены дотла.

Но власти не были кровожадны. В целом, в России в пугачёвщину бунтовало сто тысяч человек. Погибло больше двух тысяч дворян. Но к смертной казни присудили всего 324 мятежника, и около восьми тысяч были высечены плетьми. 17 марта 1775 года Екатерина издала Указ, по которому всем, кого ещё не успели покарать, «убавили» наказание на порядок. А бунт и Емельяна Пугачёва предали «вечному забвению».

Москва – великая мечта и животный ужас любого русского мятежника. Свободным человеком Пугачёв в Москве не бывал. Став пленником, он испытал на себе, что означает «увидеть Москву и умереть»

Над современной Болотной площадью в Москве, где ничто уже не напоминает о былых казнях, в гомоне мегаполиса и в шуме XXI века по-прежнему беззвучно содрогается последний отчаянный крик Емельяна Пугачёва: «Прости, народ православный!». В чём каялся великий русский грешник? В своей дерзости? Или в своём поражении?

Он больше ничего не сказал, и тайну его покаяния до сих пор не знает никто. Что он думал, ведомо только степным буранам, вечно бегущим по Общему Сырту.

Догони и спроси.

В 1910 году в городе Самаре умер нелюдимый и слепой старик Лаврентий Ефимов. Об этой смерти сообщила не самарская, а почему-то петрозаводская газета «Олонецкие губернские ведомости». Её репортёр дознался, что Лаврентию Ефимову стукнуло 150 лет, и он – последний пугачёвец России. Якобы он попал к мятежникам в возрасте пятнадцати лет, а после бунта тридцать лет провёл на каторге в Сибири. Репортёр бодро протараторил, что Ефимов вместе с Пугачёвым осаждал Казань и Саратов, вместе с Ванькой Чикой – Уфу, вместе с Ильёй Араповым – Самару, вместе с Фирсом Ивановым – Симбирск. Короче, участвовал во всём.

Уже не узнать, был или не был Лаврентий Ефимов пугачёвцем, да это и не важно. Мелкая заметка в разделе «Смесь» в провинциальной газете означала, что нация полностью изжила травму бунта. Последний мятежник похоронен с богом. Боли больше нет. Есть только восторг перед грандиозной панорамой былого бунта – и вечная русская загадка: отчего же у нас не получается?.. Ведь Пугачёва – по большому счёту – одолели не пушки Михельсона и не ловушки предателей. Его одолела идея империи.

Империя – сложная динамическая конструкция, а не корсет, который всем придаёт одинаковую осанку. Империя всегда объединяет разные идентичности. Но чем? Тем, что в империи ценности по идентичности всегда важнее свободы.

Для казаков равенство и справедливость важнее свободы.

Для крестьян власть и собственность важнее свободы.

Для рабочих дело и труд важнее свободы.

Для инородцев вера и традиция важнее свободы.

Пугачёвщина прошла сквозь десятки городов и сотни сёл, но памятник Пугачёву – Емельяну Пугачёву, а не великому бунту – стоит лишь в городе Саранске. Может быть, это потому, что именно в Саранске жестокий и отважный казак Емельян Пугачёв первым в истории уравнял Россию и свободу

В империи все идентичности несвободны по-своему. Империя скреплена разницей несвобод. Каждому запрещено своё, и борьба с запретами разделяет борцов, а не консолидирует. Бунт против империи оборачивается междоусобицей бунтовщиков, как в пугачёвщину крестьяне сцепились с рабочими, а башкир и казаков вожди удерживали на расстоянии друг от друга. В несвободном обществе идентичности губят порывы к свободе.

Памятник Пугачёву в Саранске

Емельян сделал ставку на идентичность: хотел дать каждому своё. Казакам – круг, раскольникам – бороду, башкирам – горы. Но от этого армия Пугачёва рассыпалась на несвязанные отряды и банды.

Емельян успел понять, в чём роковая причина разброда. Из Саранска он объявил свободным любого человека в России. И символично, что памятник Емельяну Пугачёву стоит только в Саранске. Именно Емельяну Пугачёву, а не великому русскому бунту. Но в Саранске было уже поздно. Инерция идентичностей пронесла бунт Пугачёва мимо победы.

Идентичности – не зло и не добро. Это данность. А добро и зло – это свобода и неволя. В империи идентичность закрепощает человека: она предлагает ему один-единственный метод социализации. А в свободном мире идентичности раскрепощают: дают человеку конкурентные преимущества. В неволе идентичность – традиция, на свободе – компетенция.

Конечно, Пугачёв ни о чём таком не думал. У него были свои уроки, и за них он заплатил сполна. Стране, которую любил, и державе, которую ненавидел, он принёс страшные бедствия. Но истоки зла были вне Пугачёва. Поэтому «проклясть Пугачёва» и «простить Пугачёва» означает теперь, в общем, одно и то же.

…Татищева крепость ныне превратилась в просторное и тихое степное село с памятником Пушкину. Битвы здесь отгремели давным-давно. История отступила от села, похоже – навсегда, и река Урал тоже ушла в сторону, а ложбина её заросла тополями. Там, где были бастионы «транжемента», установлены небольшие «краеугольные камни» с надписью «Угол крепости».

Мне, автору этой книги, эти камни показывала маленькая девочка, наверное, первоклассница. «Угол кре-по-сти», – старательно прочитала она мне по слогам: вдруг я неграмотный, всякое бывает.

«А какая тут крепость была?» – коварно спросил я.

«Краеугольный камень» в селе Татищево

Девочка таращила глазёнки. Что она ответит? Вопрос-то не детский. «Старая крепость»? «Царская»? «Казачья»? Или может даже «пугачёвская»? И девочка ответила мне так, что небо стало очень синим, а земля огромной и прекрасной.

– Наша, – сказала девочка из Татищево.