Дэвид Уайз - Охота на «кротов»

Рыбак, как и охотник за шпионами, должен разбираться в наживках. Энглтон тщательно изучил их. Одним из его партнеров по рыбалке был Сэм Папич, высокий, крепкий серб из Бьютта (штат Монтана), который работал на медных рудниках, как прежде его отец, и в течение 19 лет осуществлял связь между ФБР и ЦРУ. Эти два человека были близкими друзьями — посланник Эдгара Гувера в ЦРУ и начальник отдела контрразведки.

«У Джима были руки хирурга, и он делал великолепные блесны для гольца, — вспоминал Папич. — Иногда мы вместе ездили на рыбалку. Джим проходил с четверть мили вверх и вниз по течению, изучая воду, растительность, насекомых. Затем принимал решение, что делать. Он мог прочитать вам лекцию о жизни мухи-однодневки от личиночной стадии до того момента, когда она становится мухой. Я тоже специалист по форели, но он в этом деле был мастер. Обычно он отпускал пойманную рыбу. Для него это был вызов».

Энглтон ловил форель с человеком Гувера, одновременно потихоньку усиливая свои позиции в ФБР, и цветы также переплетались с его жизнью контрразведчика. Меррит Хантингтон, владелец «Кенсингтон оркидз» в мэрилендском пригороде Вашингтона, знал Энглтона много лет и восхищался им и как шпионом, и как специалистом по разведению орхидей. «Энглтон был мистификатором, мистификатором № 1 Америки, настоящим патриотом, — говорил Хантингтон. — Он использовал орхидеи как прикрытие. Он обладал блестящей фотографической памятью. Он досконально разбирался в орхидеях».

«Он использовал орхидеи как прикрытие?» — «Да, — сказал Хантингтон. — Он путешествовал как специалист по разведению орхидей. Он знал всех людей в Европе, выращивавших орхидеи. Мы всегда знали, когда приезжали важные «шишки» из Израиля, потому что Джиму нужны были букеты орхидей. Он срезал цветы для израильтян. Он разводил орхидеи. Он вывел и дал название паре орхидей. Одну он назвал в честь своей жены. Кэтлея под названием «Сесили Энглтон»[31].

Джим мог часами говорить об орхидеях. Но он никогда не говорил о работе. Я знал, кто он, но он никогда не заводил речи о политике. Он мог исчезнуть на полгода, но когда появлялся, звонил мне. Он никогда не расставался со своей теплой полушинелью».

Однажды Энглтон будто бы сказал, что из всех орхидей «Венерин башмачок» нравится ему больше всего, потому что ее труднее всего вырастить[32].

Сэм Папич также рассказывал о цветах и драгоценных камнях. «Джим часто посылал орхидею даме, с которой знакомился; познакомится с дамой, а на следующий день она получает орхидею — не из цветочного магазина, а из питомника Джима. Обычно он ходил в мятой одежде. Но все женщины любили его. Он вселял в них чувство исключительной значимости и красоты. Он не был диктором радиовещательной компании, но у него был дар говорить о вещах, которые представляли интерес для людей и располагали их чувствовать себя свободно.

Энглтон ездил в Тусон, собирал камни и делал прекрасные ювелирные изделия: кольца, браслеты, ожерелья, — Папич помолчал. — Он обладал исключительно пытливым умом. И много работал. Главным образом по ночам».

Как-то само собой разумелось, что охотник за «кротами» должен быть существом, ведущим ночной образ жизни, человеком, предпочитающим работать в темноте. Внешность Энглтона была частью его мистического имиджа — высокий, худой до того, что выглядел изможденным. Одет в черное, стиль одежды — консервативный.

«Он всегда носил тройки, — вспоминает бывший контрразведчик из ФБР Дон Мор. — Он не снимал пиджака и галстука, даже когда садился играть в покер».

Один из сотрудников ЦРУ, хорошо знавший Энглтона, так описывает его: «Около шести футов ростом, с ястребиным носом, под глазами темные тени, довольно бледная кожа, как у человека, мало бывающего на солнце. Слегка сутулый. Он был бы высоким, если бы держался прямо. Довольно большие уши, седеющие волосы с пробором посередине, зачесанные назад». Энглтон носил очки в роговой оправе с толстыми стеклами, но его наиболее интересной особенностью был, безусловно, необычайно широкий рот на костлявой челюсти. Странным образом это делало его почти похожим на одну из тех рыб, которых он, возможно, ловил, — на окуня или щуку. На его губах часто играла легкая загадочная улыбка — улыбка человека, обладающего тайной, которой он не желает делиться.

«В Лэнгли у него был просторный кабинет, — продолжает воспоминания коллега Энглтона, — стол, заставленный предметами искусства, темная мебель. Немного мистично? Как посмотреть. Но Джим не делал ничего, чтобы рассеять это ощущение. Он всегда казался погребенным под грудой документов, испещренных пометками об ограниченном доступе. В его тихом голосе чувствовалась убежденность. Он был точен в отношении всего, что говорил. А то, что он говорил, было гласом Божьим».

Несмотря на серьезное заболевание (туберкулез), шеф контрразведки был заядлым курильщиком. «Он выкуривал в день, должно быть, три или четыре пачки, — вспоминал один из коллег. — Мы ехали с ним в машине. Он едва дышал. И даже включил кондиционер, чтобы восстановить дыхание».

Он еще и пил. Шпионаж — профессия, связанная со стрессом, и у многих сотрудников ЦРУ проблемы с алкоголем. «Джим отправлялся на ленч около половины первого и основательно нагружался, — вспоминал один бывший коллега. — Когда он возвращался, то был очень многословен. И после ленча он никогда не работал».

Энглтон был поэтом или, по крайней мере, он серьезно занимался поэзией в Йельском университете, восхищался Т. С. Эллиотом и Эзрой Паундом, и эта эстетическая сторона в сочетании с огромной тайной властью, которой он обладал, делала его уникальной фигурой в ЦРУ и усугубляла ту зловещую тень, которую он отбрасывал. Потому что именно слияние поэта и шпиона, искусства и шпионажа — искусства с налетом насилия, всегда присутствовавшего непосредственно под поверхностью, — усиливало ореол угрозы в персоне Энглтона. Как литературный интеллектуал, он, должно быть, ценил прелестную драматическую иронию, которую воплощал[33].

В городе, где информация — это власть, секретная информация представляет наибольшую ценность. А в ЦРУ полагали, что Энглтон владел большим количеством секретов, чем кто-либо другой, и схватывал их значение лучше, чем кто-либо другой. Это и составляло основу его власти. Он очень хорошо понимал это и культивировал ауру всеведения.

«Энглтон всюду появлялся со своим «дипломатом», — вспоминал Джордж Кайзвальтер. — Он говорил: «У меня здесь невероятный материал из Бюро». — «Что там?» — «Я не могу обсуждать это здесь». Если это нельзя обсуждать в оперативном директорате, то где же можно? Смешно!» Но Кайзвальтер знал, что власть Энглтона основывалась на секретности. «Главное состояло в том, чтобы иметь информацию и держать ее при себе».

Однажды начальнк контрразведки задержал Кайзвальтера в лифте здания ЦРУ.

— Вам нужно посмотреть этот фильм, — сказал Энглтон. — Он подкрепляет мой образ мыслей.

— Какой фильм? — спросил Кайзвальтер.

— «Маньчжурский кандидат»[34].

Секреты, которыми не делился Энглтон, не только увеличивали его власть в секретном ведомстве, но и давали ему преимущество в бюрократическом ближнем бою. Секретность служила безупречной позицией для отступления в любом споре.

Один оперативный работник ЦРУ, работавший непосредственно с Энглтоном, понял это. «Когда меня направили в Лондон, Энглтон был среди тех, кто одобрил это, — сказал он. — И вообще без благословения Джима уехать было невозможно. Но с течением времени я просто начал думать, что его выводы были неверны. Я выслушивал все его витиеватые теории и говорил: «Но, Джим, это расходится с фактами». Джим отвечал: «Есть вещи, о которых я не могу тебе сказать» Я всегда считал, что ему не хватало аргументов».

Остерегавшийся Энглтона Том Брэйден понял источник его могущества. «Энглтон обладал очарованием Шерлока Холмса, — говорил он. — Сыщик — человек, знающий что-то такое, чего не знал ты».

Если Энглтон окружал себя ореолом таинственности и интриги, если он был наиболее проницательным купцом на базаре секретов ЦРУ, то все же была одна истина, от которой он не мог убежать при всей его власти. Его работа была незавидной. Она состояла в том, чтобы подозревать всех, и он подозревал. Это путь к невменяемости, и некоторые бывшие коллеги думали, что в итоге он действительно свихнулся. Но это уже из области медицинских заключений, которые не делаются легко или походя, даже теми, кто знал его и работал с ним. Много проще сделать вывод о том, что на каком-то этапе жизнь, полная подозрений, разъела его здравый смысл.

Но следует также сказать, что подозрение — это необходимое зло или, по крайней мере, необходимая функция любого разведывательного ведомства. ЦРУ и его операции представляют собой очевидные объекты для проникновения противодействующих разведывательных служб. Таким образом, в ЦРУ должен быть механизм защиты от советского проникновения в операции ЦРУ и в само ведомство. Такой механизм называется контрразведкой.