Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина

…Тридцать лет спустя я шел на улицу Воинова, в наш Дом писателя, на вечер Володи — ему исполнилось пятьдесят, — и думал: что скажу о своем друге такой уже далекой юности? Что я знаю о нем? Много — и ничего, потому что познать поэта невозможно. Я так и сказал тогда на вечере.

Могли ли все мы, собравшиеся на его юбилей, хотя бы даже предположить, что очень скоро этого жизнерадостного, влюбленного в людей, доброго, сильного человека не станет, что проклятая болезнь уже начала убивать его? Он читал тогда свои стихи, исполненные верой в счастье, в любовь, в жизнь, — и годы отходили, и снова я видел не пятидесятилетнего, а того, юного Володю Торопыгина, потому что главное чудо Поэзии — делать людей молодыми.

…Если бы вы знали, как он молод и сейчас!

Кто мы? Откуда мы? Всегда ли, стремясь познать самих себя, мы обращаемся к прошлому, к людям, от которых стали? В русском народе всегда не любили не помнящих родства: «Иван-непомнящий» — здесь и зло, и презрение, а то и намек на измену…

Может быть, мне просто повезло: просматривая комплекты «Ежегодника императорских театров», в выпуске, посвященном 300-летию дома Романовых (роскошный переплет, позолота, бумага толщиной с палец!), я наткнулся на свою родословную. Оказалось, что в 1812 году Парамон Воеводин был выкуплен у графа Орлова из Воронежской губернии за 2000 рублей серебром «за хороший голос» — и от него пошла династия хористов, «певцов хора», так говорили в старину: Тихон Парамонович, Василий Тихонович и, наконец, Петр Васильевич Воеводин — мой дед.

Он не дождался меня. Он умер, не дожив до пятидесяти, от простого воспаления легких, с которыми врачи справились бы сегодня спокойно и скоро. В кабинете отца всегда висел его большой портрет — теперь он висит у меня, и вот уже сколько лет, вглядываясь в мягкие, добрые черты незнакомого мне человека, я задаюсь вопросом: наверно, если б он был жив, не сложилась бы в чем-то иначе и моя судьба?

Но эта мысль пришла потом, позже. В детстве же, кем-то или чем-то обиженный, и когда некому было поплакаться (отец был суров, а мать не всегда оказывалась рядом), я подходил к портрету деда, глядел на него и давал полную волю слезам. Странно: теперь, когда мне уже за пятьдесят и когда в жизни случаются трудные времена, я ловлю себя на том, что подолгу смотрю на портрет деда, с тем же самым, прежним, не забытым, не утраченным чувством наступающего облегчения…

Все, кто знал его, говорили, что он был бесконечно добр. Может быть, больше всего в жизни мне не хватало как раз его доброты. К сожалению, она не передается по наследству. Но зато я знаю, кто стоял у истоков доброты моего деда, и этот рассказ — вовсе не о Петре Васильевиче Воеводине…

Итак — семейная традиция: уже три поколения певцов хора были на сцене прославленного русского театра, быть и четвертому! Петра отдали в придворную певческую капеллу. Там не забалуешь: «дядьки», строгие порядки. Это и понятно: капелла-то  п р и д в о р н а я, и даже находится не где-нибудь, а рядом с самим Зимним дворцом, стоит только перейти мост через Мойку… Учиться и петь, петь и учиться! Домой только по праздникам, и то после службы, которую воспитанники должны отпеть во дворцовой церкви своими ангельскими голосами в присутствии всей императорской фамилии. Хор славит создателя и его помазанника на земле — бородатого, тучного алкоголика, апоплексически краснорожего «всея Руси». Детские голоса трогают душу: может, и впрямь ангелы движут их голосовыми связками? И вот уже растроганные фрейлины прикладывают к глазам раздушенные платочки, и «всея Руси», вынося из церкви свое огромное, затянутое в мундир тулово, благосклонно и благодарственно кивает управляющему капеллой Балакиреву. Царь в добром расположении духа. По ту сторону церковных врат царю поднесут рюмку с водкой и солененький огурчик, и настроение станет еще лучше. О праздничных сладостях для ребятишек распорядятся без него…

А Петру все это надоедает до смерти! В Гатчине, куда на лето выезжает капелла (там двор, надо петь и в летнюю пору, никаких каникул ангелочкам не положено!), Петр частенько удирает с уроков в парк. Удочка и банка с червями припрятаны в надежном месте, леска — из крученого конского волоса, щуку выдержит! Но щук в здешних прудах нет. Зато в изобилии водятся карасики величиной с ладонь. И как замирает сердце, когда сделанный из пробки поплавок вдруг начинает прыгать, а потом исчезает под водой.

— Тащи! — слышится шепот за спиной.

— Погоди ты!

— Тащи, говорят!..

— Да тихо!

— Упустишь!

— А пошел ты…

Кто-то больно берет Петра за ухо. Поднимает на ноги. Рука сильная и жесткая, из нее не вырвешься. Ухо вот-вот оторвется. Все-таки он оборачивается, и боли нет как нет: сам «всея Руси», миротворец, Александр III глядит на мальчишку сверху вниз своими пустыми, как у всех Романовых, похожими на оловянные солдатские пуговицы, глазами.

Потом, все так же держа мальчишку за ухо, царь самолично ведет его через весь парк — к Балакиреву.

— Что же это, любезный Милий Алексеевич, твои питомцы императора на… посылают? Это в твоей капелле их так учат, что ли?

Добрый к своим ученикам, славный Милий Алексеевич бледнеет, кличет «дядьку», и все улаживается: царю — заверения во всеобщей любви, Петру — розги и трое суток карцера на воде и на хлебе. Много лет спустя Петр Васильевич будет грустно шутить, что на этом его революционная деятельность и закончилась… Впрочем, 9 января 1905 года он пойдет на площадь, и его огреет по лицу казацкая нагайка. И в тот же день бабка моя, увидев окровавленного мужа, упадет на пол и родит мертвого ребенка…

Но это будет потом.

А при выпуске Милий Алексеевич все-таки подарил деду свою фотографию с автографом. Теперь она стоит у меня на столе…

С М. А. Балакиревым связаны не только молодые годы моего деда, но и бабушки, тоже хористки, А. В. Корниловой.

…Вконец разорившись на бегах и карточной игре, умирает в Санкт-Петербурге купец первой гильдии Василий Корнилов. Балакирев хорошо знал его. Еще тогда, когда Милий Алексеевич руководил Бесплатной музыкальной школой, купцы, чьи дети обучались там пению и музыке, делали щедрые взносы в школьную казну. Поскольку Шурочка Корнилова занималась в этой школе, Василий Корнилов не отставал от других, не жался и не скаредничал — между купцами это было не принято… И вдруг — полное разорение, а затем и скорая смерть. Девочку-сироту Балакирев взял к себе. Она по-прежнему ходила в Бесплатную школу, а в доме Балакирева, в меру своих сил, помогала по хозяйству: прибирала в комнатах, ходила на рынок, относила в починку стоптанные башмаки, — и все это не только из благодарности за кров, стол и подарки к Христову дню.

Там же, в доме Балакирева, эти двое детей — Шура Корнилова и Петр Воеводин — и познакомились, чтобы годы спустя обвенчаться в Пантелеймоновской церкви. Добавлю, что бабка моя проработала на сцене театра оперы и балета им. С. М. Кирова без малого полвека, и все в хоре…

Надо ли говорить, что именно по всему этому в нашей семье был культ Балакирева, особо хранимый бабкой? Сразу же после Нового года она обламывала с моей елки несколько веточек, мы шли на Невский и садились в трамвай, доезжали до Лавры… Проходили на маленькое, занесенное снегом кладбище, и там, в дальнем правом углу я клал на снег еловые веточки. Было холодно, но бабка все-таки снимала с меня шапку.

— Поклонись.

Я кланялся темно-серому камню, на котором было высечено бородатое лицо, и на обратном пути все допытывался — кто это? Боженька? (Бабка была верующей.) Дедушка?

Недавно память детства снова привела меня туда, и я долго стоял у могилы Балакирева, пытаясь представить его таким, каким знал по рассказам бабки… Пытался — и не мог: горы времени непроницаемы даже для воображения.

В бабушкином шкафу, в нижнем, всегда запертом ящике, хранились ноты произведений Балакирева, черновики, написанные его рукой, и в особо торжественные дни бабушка, которая не умела играть, просила мою маму сесть за пианино. Доставались, но не раскрывались балакиревские черновики — мне можно было только посмотреть на них. Мама играла романсы по памяти — «Обойми, поцелуй», «Я любила его», «Ты пленительной неги полна». Каюсь, я любил такие дни только потому, что с утра в доме пекли пироги, доставалось заветное клубничное варенье, приглашались гости…

К сожалению, все рукописи Балакирева пропали из нашей квартиры во время блокады. Но бабушка до конца дней была верна «балакиревским дням» — с музыкой, воспоминаниями, пирогами.

О нем мало известно, мало написано, словно по чьему-то недосмотру он оказался в тени от того света, который излучали его великие сподвижники — Бородин, Мусоргский, Римский-Корсаков… А ведь без Балакирева не было бы «музыкального взрыва» в русской культуре, который и сейчас, сто с лишним лет спустя, вызывает в каждом из нас множество чувств — от удивления и восторга до национальной гордости.