Андрей Никитин - Остановка в Чапоме

Он долго загибает пальцы, начинает считать сначала, и все равно выходит, что при теперешнем положении никак нельзя оставаться здесь рыболовецким колхозам, надо их ликвидировать, потому как при гослове будет куда лучше...

Вот и вышел я после разговора с Устиновым в некоторой душевной растерянности. Что здесь делать и можно ли что-то сделать? Или надо признать, что мой приятель, способствовавший разорению Пялицы, прав? И не только рыболовецкие колхозы, насчитывающие от силы сорок лет, но и поморские села, стоящие на этих берегах и четыре, и шесть веков, должны теперь сгинуть, исчезнуть, уйти "в город"? А ведь вопрос вовсе не в том, кто и как будет этот самый "город" кормить. Вопрос совсем в другом - что свяжет человека с землей, с природой, от которых его и так уже оторвала современная цивилизация? И то, что деревня сейчас предстает перед нами в самом неприглядном своем виде - в развале, в пьянстве, в бессмысленной, преступно низко оплачиваемой работе, от результатов которой зависит не только существование народа и государства, потому что от железок и химии еще никто сыт не был, но и само здоровье нации,- явление не только не закономерное, но, прямо сказать, искусственно созданное, временное, которое требует своего скорейшего исправления...

Я уверен, что через пять-десять лет снова потянутся люди из городов в село, поняв все выгоды трудной и в то же время многократно, окупающей себя работы на земле. Но к чему им будет возвращаться? К каким пепелищам? Труднее всего начинать сызнова, когда перед глазами как предупреждение высятся развалины надежд твоих предшественников. Вот почему надо так бережно относиться к наследию прошлого, в том числе и к деревне российской, сохранив все, что еще возможно из стоящего на земле - дома, поля, дороги, тропинки, по которым я хожу вокруг Пялицы...

Дороги долговечнее людей. Римскими дорогами до сих пор пользуются и в Италии, и во Франции, и в Северной Африке... Спустя полсотни лет находишь в лесу дорогу, все еще соединяющую давно уже не существующие деревни. Вот и здесь - люди почти совсем ушли, а тропинки, выбитые их ногами и ногами их предшественников, еще ведут тебя по кругу их былых забот - к заброшенным полям, к зарастающим покосам, ветвятся причудливой сетью вокруг деревни, ведут к былым коровникам, к новому сеновалу, к гаражу, на летное поле, на берег...

Приглядываясь к ним, пройдя из конца в конец, по этим тропам при желании можно прочитать всю историю Пялицы - так много требовалось настойчивых человеческих ног, изо дня в день, из года в год, из поколения в поколение утаптывающих мириады песчинок, срывающих с камня медлительный цепкий лишайник, чтобы тропа оказалась вбитой так глубоко, не зарастая полярной березкой и ивой, не разрушаясь упорными здешними ветрами...

Обойдя с востока село, я выхожу к реке, к порогам.

Здесь, балансируя на камнях, ребятишки ловят форель. Они забрасывают в водовороты небольшие блесенки, раскручивая их над головой, и быстро-быстро выбирают назад. Иногда форель хватает приманку, и на берег с ликованием выбрасывают сильную, коричневую со спины и пятнистую по бокам рыбку, хищную и увертливую.

Рядом со мной останавливается Коля Тетерин с рюкзаком и ружьем за плечами.

- Как, повезет вас Тарабарин?

Я говорю, что в Пялицу завтра должен прийти карбас от пастухов с Бабьего ручья за каким-то делом и на обратном пути они захватят меня с собой в Сосновку. Николай кивает.

- Значит, Володька Канев приедет, брат председателев,- утвердительно, как о давно известном, говорит он.- Володька в пастухах ходит, стало быть, на Бабьем сейчас. У них в Сосновке водки нет, всю выпили за зиму, а у нас прошлый год завезли, да пить некому, они и гонят карбас... А я в лес собрался! Хотите, вместе пойдем?

В лес идти я не готов, но проводить Николая вверх по реке соглашаюсь. Перевесив ружье на другое плечо, он идет впереди широким и легким шагом, чуть враскачку, каким ходят бывалые охотники.

- Значит, все-таки уедете отсюда? - спрашиваю я, вспомнив утренний разговор.

- Придется,- Николай не останавливается.- Делать здесь нечего. Так бы я не уехал никогда. Нравится мне здесь, куда лучше, чем в городе. Да ведь все один! Раньше и в Пялице ребята были, но ушли в армию, а назад не вернулись, поразъехались кто куда... Работы здесь настоящей нет: монтер - это не работа. Вот радистом я бы остался, механиком, если бы колхоз был. А так что? Я лес люблю, рыбу ловить, охотиться... Так ведь это баловство одно, не работа!

-А в рыбаки? - спрашиваю я, припомнив, как усмехнулся в карбасе его отец, когда я предположил, что он тоже рыбак.

- Нет.- Николай произносит это с такой же чуть насмешливой интонацией, как Тетерин-старший.- В такой колхоз, как наш, я не пойду. Без толку это! Вот если бы здесь хозяйство было по-настоящему поставлено, свое производство, морские суда, можно было учиться, перспектива была, тогда бы и задумываться не стал, а так... Нет, не пойду!

Он замолчал.

Мы идем по берегу Пялицы, поднявшейся от полой воды, сбегающей в нее бесчисленными ручьями из окружающих болот, невидимых озер, разбросанных по тундре, из далеких лесов, откуда она берет свое начало. Два месяца назад я проводил весну в Подмосковье, а теперь снова нагнал ее у Полярного круга. И это удивительно хорошо.

О красотах Севера написано много и совсем не случайно. Не боясь впасть в сентиментальность, я скажу, что в этих ярких красках пестрой галечной отмели, в темно-синей воде, отороченной воздушной опушкой нежной пены на перекатах, в кирпично-красных глинистых обрывах, почти черных рядом с зеленовато-голубыми пластами тающего снега, в лилово-красном дыме оживающего под солнцем краснотала, наконец, в самом воздухе, в котором приезжему человеку на первых порах не хватает для дыхания кислорода, есть что-то неуловимое, что обновляет тебя, заставляя чувствовать каждую мышцу своего тела, чувствовать себя не слабым и вялым, а молодым и сильным. Север зовет на борьбу, словно бы на единоборство, и, раз почувствовав, человек тянется к этому, как к вечной молодости. Все это я знаю, снова и снова переживал, приезжая, и мне понятно нежелание Николая расставаться с этим краем, в котором он вырос,- нежелание, которое я встречал у всех без исключения северян.

- Вот объясните мне,- снова заговорил Николай.- Живем мы здесь у реки, у моря, так? А вот ловить рыбу не имеем права. Я не про кумжу говорю, не про форель - про семгу. Конечно же, все ловят - тайком, чтобы другой не увидел. Как можно здесь прожить без семги? Рыбаки на тоне могут взять и сварить себе уху. А вот если кто-нибудь увидит у них соленую семгу - уже штраф, уголовное дело. Разве ж это справедливо? И если, допустим, я поймал семгу, я уже знаю, что я вор, я должен прятаться ото всех, чтобы меня никто не увидел... А купить - нельзя. Я понимаю, она только у вас в Москве или в Ленинграде продается, ну а нам-то как? Почему нам нельзя есть ту рыбу, что мы ловим? Почему обязательно надо ее воровать? И у кого? Выходит, у себя же? Вот ведь что обидно!

Николай затронул самый больной вопрос для всех поморов. Не мог понять этого и я, какие бы доводы - государственные, экологические, экономические и прочие - мне ни приводили, потому что все они оказывались так или иначе аморальны. И никак не мог понять, кто же и когда в нашей стране "победившего социализма" решился запретить людям есть то, что они сами же и добывают? Такого не было никогда на Руси в самые темные и в самые тяжелые времена ее истории, при крепостном праве и при татарском иге, потому что пища, рожденная землей и морем, принадлежит всем, как воздух и солнце.

Самым расхожим соображением было то, что семга - рыба редкая и нужен ограничительный запрет, чтобы она совсем не исчезла. Но Николай перебивает меня:

- Я знаю, так все говорят: сохранить семгу, идущую на нерест. Поговорите с рыбаками, они вам расскажут, сколько этой семги раньше в реке ловили, сколько тоней на берегу стояло, и не убывала она. Зато как только вышел запрет удочками ловить в реке, щука развелась. А одна щука столько малька семги съест, сколько никогда вся Пялица за десять лет не выловит! Ведь раньше щуки больше семги в реке вылавливали, вот и чистая река была. А если так останется, то семга и совсем исчезнет - щука ее выбьет и лесосплав прогонит...

Возразить было нечего. В Умбе меня пытались уверить, что, дескать, если оставить рыбаков без надзора и запретов, то они по своему неразумию, перевыполняя план, в один-два года уничтожат всю семгу и в море, и в реках.

Доводы эти мне казались малоубедительными. Народ никогда не бывает ни глуп, ни преступен, тем более такой, как этот, сумевший стать добрым хозяином здесь, на рубеже Полярного круга, и за девять веков не только не разрушить окружающую среду, но и внести в нее свое, хозяйственное начало... Правда, это не касалось последних десятилетий, но тут уже действовали постановления, выходящие из-под пера очередных глуповских градоначальников.