Марио Варгас Льоса - Сон кельта. Документальный роман

Потом Роджер попросил их рассказать, как они стали священнослужителями. Что привело их в духовную семинарию — призвание или двигавшее столькими ирландцами желание выучиться, выбиться из нужды, покончить с полуголодным существованием, выйти в люди? Патера Маккэрролла, очень рано оставшегося сиротой, усыновили престарелые родственники, которые потом отдали его в приходскую школу, а священник, привязавшись к мальчику, убедил его посвятить себя церкви.

— И разве мог я не поверить ему? — размышлял вслух Маккэрролл. — По правде говоря, я не особенно рвался в семинарию. Призыв Господа услышал уже позднее, в последние годы учения. Сильнее всего меня влекло богословие, и мне бы хотелось заниматься этой наукой и преподавать. Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает.

С патером Кейси все было по-другому. Его родители, зажиточные торговцы из Лимерика, были католиками больше на словах, нежели на деле, и мальчик рос в среде если не вовсе чуждой религии, то далекой от нее. И все же, вопреки этому, еще в отрочестве услышал зов и более того — получил некое знамение, определившее его дальнейший путь. Когда ему было лет тринадцать-четырнадцать, на Евхаристическом соборе он услышал выступление миссионера отца Алоизия, который рассказал о том, как двадцать лет провел в сельве Мексики и Гватемалы, обращая в истинную веру тамошних язычников.

— Он был наделен даром слова, и меня буквально заворожили его слова, — сказал патер Кейси. — И это он виной тому, что я и по сей день следую этой стезей. Я больше никогда не видел и даже не знаю, что с ним сталось. Но до сих пор помню отчетливо его голос, его пыл, его ораторское мастерство — как и его длиннющую бороду. Не позабыл и имя его — отец Алоизий.

Только когда в дверях появился надзиратель, неся обычный скудный ужин — хлеб, салат и похлебку, — Роджер заметил, что разговор с капелланами длится уже несколько часов. День иссякал, надвигался вечер, но в зарешеченном окне еще догорал солнечный свет. Роджер отказался от ужина, оставив себе лишь бутылку воды.

И почему-то вспомнил, как в первый год своего пребывания в Африке, во время первой своей экспедиции, прожил несколько дней в маленькой деревне, населенной племенем, название которого сейчас уже позабылось. Банги? Или нет? Через переводчика он разговаривал с туземцами и узнал тогда, что старики этого племени, предчувствуя скорую смерть, собирают свои скудные пожитки в узелок и незаметно, ни с кем не простившись, уходят в сельву. Там находят тихое место — где-нибудь на берегу озера или реки, в тени большого дерева или под скалой — и, никого не обременяя собой, ждут смерти. Такой уход — это и мудро, и достойно.

Капелланы хотели остаться с ним на всю ночь, но Роджер не согласился. Сказал, что чувствует себя хорошо и что впервые за много месяцев на душе у него покой. А потому он хочет побыть один и отдохнуть. Он сказал чистую правду. И оба монаха, увидев, что так оно и есть на самом деле, согласились уйти.

Когда дверь камеры закрылась за ними, Роджер долго разглядывал одежду, которую принес ему смотритель. Сам не зная почему, он не сомневался, что это будет именно то, в чем его арестовали на рассвете 21 апреля в окрестностях древней кельтской крепости под названием Форт Маккенны — сложенной из круглых, выщербленных временем, изъеденных ветром и дождем, поросших мхом камней. С тех пор прошло всего три месяца, а казалось — минули столетия. Что станется с этим костюмом и башмаками? Сдадут на вечное хранение вместе с его делом? Столь тщательно отглаженный по распоряжению смотрителя костюм, в котором он, Роджер, через несколько часов встретит смерть, был куплен ему адвокатом, мэтром Гейвеном Даффи: подсудимому надлежало предстать перед трибуналом в пристойном виде. Чтобы пиджак и брюки не измялись, он положил их под тощий матрас. И растянулся на койке, зная, что предстоит долгая, бессонная ночь.

Но, как ни странно, вскоре уснул. И проспал, должно быть, несколько часов, потому что, когда, вздрогнув как от толчка, открыл глаза, различил во мраке светлеющий прямоугольник зарешеченного окна и понял, что уже занимается заря. Роджер вспомнил, что ему снилась мать. Она была чем-то огорчена, а он — маленький мальчик — утешал ее, приговаривая: „Не грусти, мы скоро увидимся с тобой“. Он по-прежнему был спокоен и не испытывал страха, но только мечтал, чтобы все кончилось поскорее.

И скоро, а может быть, и не очень скоро — он не мог сказать точно, сколько времени прошло, — дверь камеры открылась и стоящий на пороге смотритель — лицо у него было усталое, глаза воспалены, словно он так и не ложился, — проговорил: — Если желаете вымыться, это надо делать сейчас.

Роджер кивнул. Когда по черноватым кирпичам длинного коридора они шли к душевым, мистер Стейси спросил, удалось ли ему сомкнуть глаза хоть ненадолго, а Роджер ответил, что проспал несколько часов, смотритель сказал, что очень рад за него. Потом, покуда Роджер предвкушал, какое блаженство сейчас доставят наконец его телу струи холодной воды, смотритель сообщил ему, что у ворот тюрьмы с молитвами, с распятиями, с плакатами, призывающими отменить смертную казнь, всю ночь простояла довольно многочисленная толпа, в которой было немало священников разных конфессий. Роджер в очередной раз почувствовал себя так, словно он — это не он и какое-то постороннее существо вселилось в него. Он долго стоял под холодным душем. Тщательно намылился, взбил пену, растирая все тело обеими руками. Когда вернулся в камеру, там уже снова сидели патеры Кейси и Маккэрролл. Ему сообщили, что количество людей, молящихся и вздымающих плакаты у ворот Пентонвиллской тюрьмы, с вечера возросло многократно. Настоятель церкви Святой Троицы, посещаемой местными ирландцами, привел с собой едва ли не всю свою паству. Однако немало было и тех, кто ликовал по поводу предстоящей казни „изменника“. Роджер остался равнодушен к этим известиям. Капелланы вышли, чтобы он мог переодеться без помехи. Его удивило, как сильно он исхудал за это время — не только пиджак и брюки болтались на нем, но даже ноги свободно ходили в башмаках.

Роджер — капелланы шли по бокам, смотритель в сопровождении вооруженного охранника позади — направился в тюремную часовню. Он не бывал здесь раньше. Часовня, маленькая и темная, под овальным куполом, оказалась неожиданно уютной и умиротворяющей. Патер Кейси отслужил мессу, патер Маккэрролл был за причетника. Роджер следил за литургией с волнением, хоть и не знал, от чего оно — от обстоятельств или от того, что причащается в первый и последний раз в жизни. „Это разом — и конфирмация, и соборование“, — подумалось ему. Причастившись, он хотел было что-то сказать священникам, но не нашел слов и продолжал молиться молча.

В камере он обнаружил завтрак, но есть ничего не стал. Спросил, который час, и ему впервые ответили: 8:40 утра. „Мне осталось двадцать минут“, — подумал он. Появились начальник тюрьмы, смотритель и еще четверо в гражданской одежде — врач, который должен будет констатировать смерть, представитель властей и палач со своим помощником. Мистер Эллис, приземистый и крепкий, был, как и все прочие, в черном, но рукава пиджака закатал, чтобы удобней было работать. Моток свернутой кольцом веревки висел у него на руке. Хрипловато и очень вежливо он попросил Роджера взять руки за спину — их надо будет связать. Вопрос, который он задал, окручивая и стягивая кисти приговоренному веревкой, показался тому верхом нелепости:

— Не больно? — И Роджер лишь молча покачал головой.

Капелланы начали вслух читать литании. И продолжали молиться, покуда по обе стороны от Роджера сопровождали его по обширной и незнакомой ему части тюрьмы — лестницы, коридоры, маленький двор. Нигде не было ни души. Роджер машинально отмечал, где они проходят. Он читал молитву, отвечал на вопросы литании и был рад, что идет твердым шагом, что не проронил ни слезинки и удержался от рыдания. Время от времени он закрывал глаза и взывал к Божьему милосердию, но видел перед собой в эти минуты лицо Энн Джефсон.

Наконец они вышли на залитый солнцем двор. Их ожидал взвод вооруженных охранников, выстроенных вокруг прямоугольного дощатого помоста, куда вела короткая — в восемь или десять ступеней — лестница. Начальник тюрьмы прочел несколько фраз — приговор, без сомнения, — на которые Роджер не обратил внимания. На вопрос, не желает ли он сказать что-либо, качнул головой, но потом все же пробормотал сквозь зубы:

— Ирландия.

Повернулся к капелланам и поочередно обнял их. Патер Кейси благословил его.

Вслед за тем приблизился мистер Эллис и попросил нагнуться, чтобы завязать ему глаза, — Роджер был слишком высок. Тот послушно наклонился и, покуда плотная ткань погружала его во тьму, думал, что, связывая ему руки, пальцы палача двигались куда более споро и уверенно. Взяв приговоренного под локоть, Эллис по ступеням — медленно, чтобы тот не споткнулся, — возвел его на эшафот. До Роджера доносились какие-то шевеления, голоса молящихся капелланов и, наконец, вновь — шепот палача, попросившего наклонить голову и чуть пригнуться. Он повиновался и почувствовал, что шею его охватила петля. И еще успел в последний раз уловить приглушенное: