Владислав Савин - Восточный фронт

США — но и без ваших, ну кроме Хоккайдо. ОК?

Япония — Банзай!!

Великобритания — Франция, ты мне все равно должна. И много! Так что Вьетнам по — всякому отдашь.

Голландия (выпуская дым) — хорошо‑то как. слышь Китай у тебя осталось? Продашь мне еще курнуть?

— Брависсимо! — восклицает Лючия — а что было дальше?

— Дальше ты меня разбудила — отвечаю я, не успев придумать продолжение — может, этой ночью еще увижу.

— Мой кабальеро, но ты так ворочался и стонал — серьезно говорит моя жена — я уж подумала, что тебе плохо?

Я пожимаю плечами. Не рассказывать же, что я на самом деле видел во сне ребят, погибших на "семьсот тридцать первом". Там они все были живые, сидели рядом со мной в вертолете — не только "Чечен", но и остальные, из СССР сороковых, чего в той жизни быть не могло. И местность внизу был незнакомая ни по одному из прежних выходов — не джунгли, а хорошо населенная местность: много домов, дороги, промышленные сооружения. Мы высаживались на высоту, по которой только что отработали "крокодилы". Там был ротный опорный пункт, все перемешано с землей, разбитые блиндажи, сгоревший танк "леопард" в окопе, наша БМП со свернутой башней. И много трупов, в форме похожей на нашу, но с желто — синей нашивкой на рукаве. Оружие — "калаши" старых моделей, хотя у кого‑то вижу М-16. Вот один еще живой поднимает голову, и увидев нас, хрипит — ще не вмерла Украина! Нас не убить, кацапы! И я узнаю того бандеровца, которого допрашивал в Киеве год назад, и стреляю ему прямо в перекошенную от злобы и боли харю.

Неужели отец — адмирал прав — и это не сон, а замыкание сознания на иную реальность? Где СССР не только развалился на всякие там СНГ, но в нем еще и идет гражданская война?

И мы, попав в эту ветвь истории, надеюсь, что отдалили эту вероятность. И сделаем все, чтобы такого никогда не случилось. Чтобы СССР здесь существовал и в двадцать первом веке! И в нем жили мои дети, что сейчас лежат в коляске, и уже их дети и внуки.

А что мне сказать тебе, Галчонок — ведь ты веришь, что Советский Союз будет дальше расти и развиваться безоблачно и неудержимо. И станет первой Державой мира, лет через двадцать — тридцать. Что будет, если ты узнаешь правду, откуда мы пришли?

Лазарев Михаил Петрович. Москва, 8 сентября 1945.

— Главное, учиться! Учиться — коммунизму. Тогда — не проиграем. Верно ведь Ильич это сказал!

Пономаренко помешивал чай в стакане. Аня сидела на диване рядом со мной, иногда оглядываясь на дверь — не проснулся ли Владик, не плачет ли? Хотя Марья Степановна обещала присмотреть, пока мы решаем свои государственные дела. В Москву наконец пришла осень, за окном шел дождь, мелкий, больше похожий на питерский, чем на муссонные ливни Дальнего Востока, откуда я вылетел всего неделю назад.

Я вернулся не предупреждая. С аэродрома, заехал на пару минут домой, оставить вещи, не ехать же с чемоданом в наркомат? Звонок в дверь, легкие шаги за ней, щелчок замка. Вас никогда не встречала на пороге любимая женщина после долгой разлуки, вам не приходилось видеть, как меняется ее лицо, становясь ну просто восхитительно красивым? Тогда вы многое потеряли в жизни!

— Ты надолго? — первые слова после поцелуя.

— Еще не знаю. Приказ, прибыть с докладом — сейчас в наркомат, отметиться и получить указания. Машина внизу ждет.

Я рассчитывал освободиться быстро — забыв про обычный режим работы учреждений в сталинские времена. Поскольку сам Иосиф Виссарионович любил засиживаться допоздна, то и наркомы, и начальники управлений, и Чины рангом ниже, все пребывали на своих местах до полуночи. Так что мне повезло попасть "на ковер" к Кузнецову, и мы имели долгий разговор по поводу войны на Тихом океане — конечно, Николай Германович регулярно получал донесения, но ему было интересно услышать вживую, в том числе и то, что бумаге доверено не было. Со своей стороны, я узнал для себя много приятных вещей — как например, что мое представление на вице — адмирала ушло наверх, ждем утверждения, и что светит мне за дальневосточные дела орден "Победа", и даже:

— А что же вы, товарищ Лазарев, без катаны? Верховный с пониманием отнесся, пусть наградное оружие будет таким, чтоб сразу видно было, кому за победу именно над самураями. Так же как вы — танкисту, морскую награду.

Ну да, было — подписал я командиру танко — самоходного полка, представление на орден Нахимова 2й степени. Во — первых, поскольку участвовал в морском сражении, во — вторых, ради содружества между флотскими и сухопутными, не хватало еще нам как как японцам меж собой собачиться. Что до катаны, так она по уставу, при полном параде будет положена, а не при повседневном мундире.

— На вручение наград не забудьте, Михаил Петрович. А то другие товарищи с Дальнего Востока, и сухопутные тоже, будут с саблями — меня тут просветили, что катана, это скорее сабля, чем меч? — ну а вам без оружия будет просто неудобно! Правда, тогда на будущее, придется вам и строевой Устав выучить, в каких случаях полагается "сабли наголо", и как при этом надлежит ее держать.

В общем, домой я вернулся далеко за полночь — хорошо, что мне по чину служебная машина положена.

Аня не ложилась, все меня ждала! У накрытого по — праздничному стола, в нарядном платье — в том самом, что в Северодвинске была на Новый год, когда мы танцевали, сначала одни в пустом зале, а затем пошли ко всем нашим, собравшимся у елки. Волосы убраны в прическу — ну зачем, мне больше нравится, когда ты их просто распускаешь по плечам? А глаза сияют такой радостью!

— Ну, здравствуй, мой Адмирал! Сто часов вдвоем?

Песня из будущего, которую Валька "Скунс" спел нам когда‑то под гитару. Жалко что еще нет ее на пластинке. Сто часов (надеюсь и больше) после десяти месяцев разлуки. Я ведь отбыл сразу как наш сын родился — который сейчас в кроватке спит. Мой сын, мое продолжение в этом мире — в отличие от мира того, начала двадцать первого века. Так хорошо все, что вполне понимаю сейчас толстовского героя, которому от счастья застрелиться хотелось — нет, гость из моего сна, не дождешься, я еще до девяносто первого тут доживу, как мы с мужиками поклялись, чтоб жил Советский Союз! Единственное чего я боюсь — если окажется, что все вокруг игра воображения, и развеется сейчас как дым, тьфу ты, это уже субьективный идеализм получается, насколько я курс марксистско — ленинской философии помню, сдавал я его еще в училище, как раз девяносто первый был год, весна! Нету тебя, рогатый, ты всего лишь сон, это ты — игра моего воображения! А этот мир — самый что ни на есть реальный, если я в нем!

— Сон? — переспрашивает Анюта — о чем ты? Или я — нереальна, дай руку, обними меня, вот так. Или наш сын — ты погоди, рожу тебе еще! Кто тебе покоя не дает, во снах является? Разве кто‑то может перечеркнуть то, что мы уже сделали здесь? Мы уже изменили историю, так, что назад уже не повернуть! И будем менять дальше. Я не философ, но знаю, сердцем чувствую — то, что справедливо устроено, обязано существовать. А мы сумели сделать этот мир лучше. Тебе надо с Пономаренко поговорить, он как‑то умеет все объяснить, по порядку расставить, с шуточками, но серьезно! А я — просто знаю, как должно быть, а как не должно!