Последний Эйджевуд - Юрий Корнеевич Смолич

Дрожащими руками записывал Владимир стенограмму заседания Совета Труда и Обороны. Солнце поднялось уже совсем высоко, уже третий ролик был целиком заполнен непонятными иероглифами шифровой стенографии, а Владимир все не мог урвать ни минуты, чтобы отдохнуть и выпрямить согнутую спину и скрюченные пальцы.

Только в 12 часов товарищ Ким закрыл заседание СТО.

Несколько десятков машинисток наспех перепечатывали начало расшифрованной радиостенограммы, в то время как столько же шифровиков заканчивали расшифровку последнего ролика.

Инспектор радиостанции, бледный после бессонной ночи, крепко пожал Владимиру руку и быстро сказал:

— Идите, отдохните часок и приходите в окружком. Собираемся в час. Вот и повестка.

Владимир спрятал повестку и вышел на улицу.

Солнце ударило ему в глаза и заставило на мгновение остановиться.

Он словно окаменел — но не от солнечных лучей.

Владимир прислушался.

С далекой площади, из центра города доносился неясный шум. Гул рос и крепчал, медленно доходя до сознания остолбеневшего Владимира. Он уже отчетливо различал в нем отдельные звуки.

Это был гул многотысячной человеческой толпы, которая говорила, кричала, перекликалась.

Владимир бросился к центральной площади.

Площадь была запружена. Тысячи, десятки тысяч людей сгрудились на мостовой и роились, как насекомые. А над всеми величественно возвышалась каменная фигура Артема.

«Уже знают, — промелькнуло в сознании Владимира, — уже знают».

Какой-то товарищ, стоя на ступеньке у ног Артема, видимо, произносил речь.

Владимир не мог расслышать его слова, лишь изредка улавливал отдельные хриплые выкрики. Товарищ надсаживал грудь, становился на цыпочки, размахивал руками и, в конце концов, в последний раз хрипло сорвавшись, замолчал, погрозив кулакком в сторону запада.

Шум стих. Толпа угрюмо молчала. Только в передних рядах раздались неуверенные аплодисменты.

— Даешь империалистический мир! — громко крикнул охрипший бас неподалеку от Владимира и потерялся в сотне разнообразных выкриков, что сразу всколыхнули море затаившегося шума.

Владимир наблюдал. Он начинал понимать невнятное настроение толпы. Известие было слишком неожиданным, на него не успели отреагировать. Многотысячная толпа еще не осознала его истинного значения, не поняла смысла, — она была в смятении.

У ограды истерически плакала женщина. Очевидно, кого-то придавили. Но, прислушавшись, Владимир разобрал отдельные слова:

— Я не контрреволюционерка, я за нас… за советскую… разве я могу быть с ними… но что мне советская власть… когда меня завтра удушат газами…

— Эхе-хе… — вздохнул рядом безногий инвалид на костылях и приветливо улыбнулся Владимиру. — Когда мы в двадцатом году брали Перекоп…

— Всегда готов!.. — звонко прорезали воздух сотни молодых громких голосов и перекатились от края до края мощным «ура».

Кто-то дернул Владимира за кожанку. Это была Гайя.

В ее ясных глазах Владимир прочитал ужас и воодушевление.

— Владимир, неужели это правда?

На мгновение в ее взгляде мелькнула неуверенность, но она сразу же овладела собой, смутилась и поспешно договорила:

— Ах, я так долго искала тебя. Идем скорее. Из окружкома уже дважды за тобой приходили… Какое-то срочное дело. Бежим.

И она потащила Владимира из толпы.

Шум остался позади, но неуклонно усиливался, крепчал.

В окружкоме царил беспорядок.

Запыхавшиеся коммунары сновали по коридорам, сбивая друг друга с ног. Звонили телефоны. Грохотали двери. Вносили и выносили какие-то ящики. К крыльцу подъезжали и отъезжали десятки авто. В комнате секретаря стоял сплошной гомон. Несколько товарищей выдавали наряды. Вокруг них толпились сотни коммунаров. Секретарь говорил сразу по трем телефонам и с шестью товарищами. Голос его звенел на высоких нотах. Владимир с трудом пробрался к нему.

— Ты вызывал меня, товарищ Шруб?..

— Ты кто? Ах, да, это ты! — и, не выпуская телефонной трубки, Штруб свободной рукой нашарил на столе бумагу. — Вот. Сейчас же выезжай. Бери самое быстрое авто или мотоцикл. Через два часа ты должен быть там.

— А как же собрание… в час?.. — нерешительно начал Владимир.

— Иди к черту! Я все сказал.

Гайя успела тем временем прочитать бумагу. В радиограмме было шесть слов:

Донецкий окружком Владимиру тчк Немедленно приезжайте тчк Цека.

Свободных авто в гараже не было. Владимир выкатил мотоцикл. Через пять минут мотоцикл был готов к поездке, и Владимир выбрался на улицу.

Тысячеголосый шум не стихал. С окраин к центру неостановимой волной шли, бежали, спешили сотни засаленных блуз — в угольной пыли, в масле или с белыми от соли волосами. Бежали растрепанные женщины, подпрыгивали, весело крича, дети. А из центра назад стройными рядами и просто толпой по мостовой, по тротуарам шагали с громовыми криками, с пением вразнобой рабочие ряды, мрачные и решительные… Где-то играл оркестр…

Едва пробившись сквозь густую толпу, Владимир прибавил скорость. Мотоцикл рванул и понесся вперед. Визг ветра смешался с гулом толпы в дикую вдохновенную симфонию…

Когда Владимир в последний раз взглянул назад, город уплывал вдаль, толпа слилась в серую массу, лишь кое-где виднелись флаги и красные женские платки.

Ревели бешеные гудки шахт и заводов…

Владимир ехал на север…

Вскоре Владимир уже оказался в Молодой столице[3].

Его поразил спокойный, будничный вид здания Цека. Работа шла споро, но так спокойно, буднично, как будто ничего не случилось и весть о начале войны была просто выдумкой.

В первую минуту Владимир даже ущипнул себя — не спит ли он? Потом подумал — может, провокация? Но вид первого же товарища развеял его сомнения: на груди у того висел сложенный противогаз.

Секретарь принял его вне очереди.

Разговор их был краток.

— Ты знаешь европейские языки, — не спросил, а констатировал секретарь.

— Да, я два года жил в Америке. Меня отправили туда изучать радиодело.

— Ты работал в тамошней Компартии, — снова констатировал секретарь.

— Да.

— Ты также поддерживал связи с внепартийными рабочими организациями Америки.

— Да.

Секретарь протянул Владимиру пакет.

— Тебя отправляют в Америку. В этом пакете инструкции.