Михаил Валерин - Если судьба выбирает нас…

— Легкие головокружения. Остальное меня больше не беспокоит.

— А нет ли звона в ушах? В глазах не темнеет? Аппетит вернулся?

— Нет! Нет! Да!

— Замечательно! — Доктор извлек из бокового кармана френча тетрадку и огрызок карандаша. Раскрыл и стал делать какие-то заметки, напевая что-то вроде «трум-пум-пум, трум-пум-пум».

— Валерий Михалыч! Водица поспела, — подал голос из-за печи Авдеич.

— Иду! — Полковой врач отложил тетрадку и присоединился к санитару, на ходу засучив рукава. — Полей мне, дружочек.

Доктор опять возник в поле зрения, вытирая руки расшитым полотенцем. Подошел к саквояжу и вытащил из него свернутый белый халат. Расправил, надел и повернулся ко мне:

— Снимайте рубаху, голубчик, и садитесь — я буду вас осматривать!

Сперва он измерил мне пульс, отмеряя время по большим часам на цепочке, извлеченным из кармана бриджей. Затем достал стетоскоп и продолжил осмотр традиционным «дышите — не дышите», поочередно прикладывая трубку к груди и к спине. Закончилась процедура постукиванием каучуковым молоточком по локтям и коленям. Потом доктор уселся за стол и вновь взялся писать что-то в своей тетрадке, сопровождая свои действия уже знакомым мне «трум-пум-пум».

— Ну что ж, голубчик! Я думаю, что денька через два вас можно выписывать. Здоровье у вас отменное, и задерживать я вас более не стану. — Он поправил свое пенсне. — Кушайте побольше. Я распоряжусь, чтобы вам выдали красного вина для укрепления организма. Гуляйте, дышите свежим воздухом. Попробуйте завтра заняться гимнастикой — разомнете мышцы. А во вторник приступите к службе.

— Спасибо, Валерий Михайлович!

— На здоровье, голубчик! — Доктор стал собирать свои вещи. — Я скажу полковому адъютанту, что ваше обмундирование пришло в негодность. Он пришлет кого-нибудь разрешить этот вопрос. До свидания, Александр Александрович!

— До свидания!

После того как он ушел, явился Авдеич с завтраком, и я уселся за стол — заморить червячка.

Досыта наевшись, я взялся за ревизию своего барахла.

Сперва принялся за брезентовый походный ранец, обшитый по углам кожей. Открыл клапан и начал разглядывать содержимое.

В левом внутреннем кармане лежал гуталин в железной баночке и сапожная щетка. В правом — завернутые в тряпицу принадлежности для ухода за оружием: отвертка, масленка, протирные штирки.

В кармане на задней стенке ранца хранился кожаный походный несессер и два куска душистого мыла, которое дала мне мама. (Удивительно, но уже сейчас я именно так и воспринимаю эту женщину — как любимую и единственную Маму.) Там же — носовые платки и жестянка со швейными принадлежностями.

На дне ранца сложены полотенца, нижнее белье, свитер. Два комплекта портянок и пара шерстяных носков. Поверх этого — кружка, в которой обнаружились два кисета — с чаем и с сахаром. Мешочек сухарей и банка мясных консервов (неприкосновенный запас).

Венчала все коробка с патронами. Ее я тут же вытащил и стал изучать надписи на крышке: «Казенный патронный заводъ г. Тула» — ну это понятно. «Патронъ унитарный револьверный 20 шт.» — тоже понятно. «Калибръ 4 линiи» — а вот это интересно!

Четыре линии — это же сороковой калибр. Десять миллиметров с копейками.[10]

Неслабо! Что-то я в нашей истории таких калибров в 17-м году не припомню.

Однако память услужливо подсказала, что калибр известен на весь мир как «русский сороковой», принят основным для личного оружия русской армии в 1905 году. Причиной перехода стало недостаточное останавливающее действие старого патрона 7,62 мм «Наган». После долгих споров и испытаний различных боеприпасов решили пожертвовать унификацией револьверных и винтовочных стволов и принять самый универсальный боеприпас.

Открыв коробочку, я стал разглядывать извлеченный оттуда патрон. Длинная гильза с пулей, полностью утопленной в зауженное дульце, — явно для револьвера с обтюрацией газов.

— Для нагана, ясное дело, — вновь поделилась информацией память.

— Черт!!!

Я сидел, вертя в пальцах злополучный патрон, и размышлял о том, что с этим раздвоением памяти на «свой — чужой» недолго сойти с ума. Если осознанный «модус операнди» полностью мной контролировался, то эмоциональные оттенки воспоминаний, доставшихся мне от личности фон Аша, сильно изменяли мое восприятие. Про то, как я воспринимаю свою новую маму, я уже упоминал. То же касается всех членов ставшей мне родной семьи. При мысли об императоре Александре IV я испытывал щенячий восторг и благоговение. Всей душой ненавидел германцев и австрияков, а перед будущими сослуживцами чувствовал почтительную робость.

Выстроить ассоциативные цепочки с чужой «базой данных» пока не получалось. На любой внешний раздражитель сперва реагировала память моей корневой личности, а уж потом подключалась память реципиента, причем иногда в виде диалога с самим собой.

И что мне теперь с этим делать?

Вопрос риторический…

Но в голове как будто что-то щелкнуло — все стало на свои места…

Отложив в сторону ранец, я взялся за чемодан.

Так-с. Две простые и одна крахмальная рубашки. Один свитер. Жилетка. Гражданский двубортный костюм. Галстук. Четыре пары носков. Носовые платки. Ага, а вот и то, что я искал: черные форменные бриджи от юнкерской формы. Хоть будет что надеть, а то я так в исподнем и хожу.

В вещах обнаружился бумажник с крупной по тем временам суммой в двести двадцать рублей с мелочью и фотография в деревянной рамке. На фотографии — вся моя родня. Семейный портрет клана фон Ашей в интерьере. Я вспомнил (легко и непринужденно), как мы все вместе отправились к фотографу на Малой Бронной.

Мне оставался месяц до окончания Александровского военного училища. Четырехмесячный ускоренный выпуск. На побывку с Балтики приехал старший брат Николай — командир эсминца «Эмир Бухарский».[11] Отец на полдня вырвался с завода. Помню, как мы дожидались, пока младший брат Федечка придет из гимназии.

С грустью смотрю на фото. Родители сидят на стульях с высокими резными спинками. Мама — в строгом закрытом платье и в шляпке. Отец — в сюртуке с орденом Святого Владимира. Справа стоит Николя в морской форме, заложив руки за спину. Мы с Федечкой — слева. Я — в юнкерской, а он — в гимназической форме.

Нахлынувшие воспоминания ввели меня в такое смятение, что я даже поначалу не понял всей важности момента, а осознав — буквально впился глазами в фотографию.

До сих пор мне не представлялось возможности увидеть себя со стороны. Зеркала в доме не было, а ушат, в котором я умывался, был слишком мелок, чтобы на поверхности воды появлялось отражение. Внимательно, стараясь не упустить ни единой детали, я изучал свою новую внешность.