Мир колонизаторов и магии (СИ) - Птица Алексей

Да что это со мной, как после наркоза отхожу. То ли ещё будет, то ли ещё буудет, ой-ой-ой! Да, потянуло попеть наши русские, казачье-пугачёвские песни. Шлягеры, я бы даже так сказал. А ведь я староват для них, в смысле молодцеват. В смысле не моего поколения это песни, это мамкины и отцовские, а первая так и вовсе, дедовщинская, нет, я имею в виду дедовская песня.

Вот и армия вспомнилась. Эх, год пролетел, ничего я не успел. Ни из автомата пострелять, ни мозгов набраться. Бац, и демобилизовался. То ли ещё будет, ой-ё-ой… Блин, да что это со мной. Тут поток несуразных мыслей прервал дальнейший рассказ женщины.

— У тебя есть «ядро», Эрнандо! У всех дворян есть ядро, у кого оно сильное, у кого слабее, всё от крови зависит, и от этой, как её по-церковному, от вариативности, — с трудом выговаривала трудное слово женщина.

Это «ядро» находится у тебя с правой стороны, оно почти как сердце, только если сердце можно остановить, то ядро умирает только вместе с мозгом. А когда ребёнку исполняется десять лет, его инициируют специальным обрядом. Оно начинает работать, сначала слабо, потом сильнее, и даёт тебе разные способности, которых нет у простых людей.

Конечно, и среди простых людей рождаются «атомы». Заметив мой непонимающий взгляд, она пояснила.

— «Атомы» — это не дворяне, которые постепенно выделились из общей массы людей, и у которых самопроизвольно рождается магическое ядро. Никто не знает, почему и как, но, очевидно, что это подстраховка человеческой сущности творца. Потому как, если элита выродится и потеряет способность к магии, это приведёт человеческий род к гибели.

— Ведь нас тогда уничтожат катаклизмы и магические животные, которых не убить простым железом или пулей. Всё у нас сложно, малыш. А каждый род обладает определёнными способностями, но даже в роду они разнятся, и никто не может предсказать, с каким именно даром родится ребёнок.

Только у тех, кто связан с морем, они стабильны, но бывает, и не предсказуемы. Мы так и не поняли, каким именно даром обладаешь ты, собираясь выяснить это в море. Но твой отец погиб, так и не сделав этого.

И женщина грустно замолчала, а потом, поднявшись, сказала.

— Спи малыш, завтра тебе понадобятся все твои силы и мужество, которое на время оставило тебя. Крепись, будь достойным своего отца, не оскорбляй его светлой памяти своей трусостью. И ушла.

Я остался один, в моей голове пылал пожар, а щёки нагрелись от стыда, жар которого я чувствовал каждой клеточкой кожи. Один раз я уже умер, неужели это придётся сделать во второй раз. Я не хочу, а ещё больше я не хочу испытывать чувство стыда.

Но кто эти люди, я не чувствую к ним никаких эмоций, они чужие для меня. И что мне теперь делать? Как быть? Я живу среди них и не могу равнодушно относиться к ним, от них зависит, выживу ли я сам, и в то же время, не хочется брать на себя ответственность ни за кого и корчить из себя крутого мачо.

Но и чмом как-то неохота быть. Отец всегда говорил, что лучше сдохнуть человеком, чем жить, как свинья, в помойной яме. Но тут уж есть варианты. Так ничего для себя и не решив, я попытался устроиться на куске тряпки поудобнее и заснул. Благо, здесь всегда лето, а не так, как у нас, немного лето, а всё остальное-зима.

Утром дверь в церковь распахнулась, и в неё вошли бородатые, одетые в разноцветные тряпки, люди, увешанные с ног до головы холодным и огнестрельным оружием, которое выглядело раритетом из музея истории развития оружия. Яркие солнечные лучи, пробиваясь сквозь цветные витражи, освещали мрачные внутренности церкви, со сбившимися в кучу людьми. Всё пространство перед кафедрой было заполнено ими. Здесь были только женщины и дети. Мужчин, видимо, не осталось, либо они были собраны в другом месте.

Зычный голос одного из пиратов огласил пространство церкви святой Анны. Гулкий злой бас метнулся вверх и в стороны, охватив съёжившихся от грубого голоса женщин и детей, и заставил меня поморщиться. Вот же, животное, сразу на нервы давит.

— Губернатор Панамы не торопится платить за вас выкуп, сеньоры и сеньориты. И даже почтенная дуэнья Анна продолжит оставаться с вами, — кричал пират.

— Но! Адмирал Генри Морган — добрейшей души человек, и сердце его не камень. Он готов терпеть поношения от вашего губернатора и продолжает терпеливо ждать назначенный за вас выкуп. Но дела не медлят, и он торопится домой. Мы все торопимся домой, — добавил он уже от себя, — собирайтесь, у вас немного времени.

Толпа женщин и детей потрясённо молчала, переваривая то, что они услышали. Заметив, что они не шевелятся, главный из этой разряженной кодлы проорал.

— Шевелитесь, твари, последняя, кто выйдет из церкви, попадёт в качестве развлечения десятку самых любвеобильных из нас, а последний из детей — ляжет навеки возле ограды, в назидание остальным! И я не шучу. Живо, — выплёвывая изо рта слова, напополам с площадной бранью, заорал он.

Испугавшиеся женщины, кинулись кто куда, собирая разбросанные тут и там платья, узелки с жалким скарбом, одевая детей и забирая их с собой. Я тоже, впрочем, испугался, но не знаю, что на меня нашло, и я не сильно торопился выбегать из церкви, спасая свою, пока ещё толстую, шкуру, видимо, это было из-за духа противоречия.

Первые женщины уже побежали на выход, отталкивая друг друга и мешая себе же своими узелками. С трудом поднявшись и встав на жутко болевшие ноги, я стал искать ботинки, или что-нибудь похожее на них. Не знаю, может быть, чувство стыда, испытанное вчера от слов дуэньи, повлияло на меня, а может, проснувшееся чувство личного достоинства, но я долго искал себе обувь, не обращая внимания на остальных, спешащих на выход.

Так ничего и не найдя, я надел на ноги брошенные кем-то из женщин деревянные сандалии, которые были мне несколько велики. Но, зато мои обожжённые ступни чувствовали себя в них более-менее комфортно. Провозившись, к выходу я добрался в числе последних.

Рядом с выходом стояла, высоко подняв подбородок, дуэнья Анна и терпеливо ждала, когда церковь покинут последние из плачущих женщин. Судя по виду, дальнейшая судьба не страшила её, а может, она была готова принять её, или не верила, что пираты осмелятся прикоснуться к ней.

Неожиданно, в моей голове промелькнула мысль, что целители умеют останавливать своё сердце, и если свершится обещанное, то эта гордая женщина, воистину сумевшая вызывать уважение, даже у меня, не склонного уважать кого-либо, сделает это, и пиратам достанется только её труп.

Глядя на неё, я поневоле замедлил шаг. Может быть, и мне не стоит держаться за эту жизнь! Ради чего я здесь, этот мир мне чужой, а умерев на глазах у всех, да ещё и защищая других, а также веру того подростка, в чьём теле я оказался, чем не достойное завершение моей, в принципе, до этого никчёмной жизни.

Одна из последних выбегавших из церкви женщин, с лицом, залитым слезами, обернулась ко мне. Она была матерью двух дочерей, одну из которых она держала на руках, а другая, споткнувшись, упала на пороге и теперь ревела чуть позади меня.

Я поднял глаза и встретил взгляд совершенно обезумевшей матери. Отчаяние, боль, мука и безумная надежда горели в нём. Не в силах выдержать отчаяние матери, собиравшейся потерять своего ребёнка, я отступил назад и, подавшись сиюминутному порыву, подхватил на руки сопливую девчонку лет пяти, быстро протянул её матери, передав через выход, а сам остался в церкви.

Внутри остались мы одни, все давно были наружи. Сбившись в кучу, они стояли в стороне от пиратов, которые с любопытством высших над низшими смотрели на нас. Меня мягко коснулась рука старой доньи, и я вздрогнул от неожиданности, погружённый в невесёлые мысли о близкой смерти.

— Вы позволите, благородный юноша, сопроводить меня на казнь?!

Я обернулся и посмотрел в глаза старой женщины. Её смеющиеся, несмотря ни на что, светлые глаза с уважением смотрели на меня. Помимо своей воли, я гордо выпрямил спину и, согнув руку в локте, позволил этой благородной и бесстрашной даме взять себя под руку. Мы так и вышли из церкви, как будто молодожены, тринадцатилетний подросток и дама бальзаковского возраста.