Иуда - Елена Валериевна Горелик

— Нехорошо ты поступил со мною, Василь, — негромко произнёс я, покашляв по-стариковски. — Поторопился. Погодил бы с полгода, так и убедился бы, что поступаю я не супротив государя.

— Как у тебя язык сейчас узлом не завязался, Иван, — презрительно бросил Кочубей, подняв голову.

— Знаю, что скажешь: мол, язык у меня змеиный, — хмыкнул я, мысленно цыкнув на невовремя высунувшегося из своего закутка Мазепу. — Тут ты прав, Василь. И с Мотрей нехорошо вышло… Я её силой не уводил, сама пришла. Прости, не отослал её к тебе, хотя должен был… Ныне о делах насущных поговорим… Не поверил тебе государь?

— Не поверил, — мрачно кивнул Василий. — А напрасно. Или я неправду сказал?

— Так смотря что ты ему наговорил, — я поудобнее устроился в кресле. — Что переговоры со шведами да ляхами веду — то верно. Веду. А зачем? Ты бы спросил себя о том, может, и пришёл бы к верному ответу.

— На что писал Петру Алексеевичу, чтобы он меня смертью казнил?

— А, тебе те письма мои зачитывали… Ну, так скажи спасибо Головкину с Шафировым. Они тебе токмо те письма читали, что дух твой могли сломить. Иные бы показали, где я просил вас ко мне отослать, пусть и в цепях… Бог им судья. Вы здесь, живые. Стало быть, мы сию игру продолжим… Токмо с вас я особую клятву возьму — что сказанное ныне останется меж нами троими.

Обычно в таких случаях принято говорить: «Челюсть отвисла до самого пола». Надо было видеть лица Искры и Кочубея, едва до них дошёл смысл услышанного. Впрочем, Кочубей, вечный скептик, снова помрачнел.

— Не думай, что сможешь использовать меня в своих подлых играх, — не без некоторого пафоса проговорил он.

— Смогу, Василь, смогу, — усмехнулся я. — Ты ещё послужишь государю, токмо не так, как намеревался ранее. И Иван послужит, — кивок на Искру, а затем я понизил голос до шёпота. — И я — послужу. Ныне вас под замок посадят. Дня два либо три посидите, покуда в цепях, чтоб кое-кто рядом со мною от подозрений отрешился. Покормят вас, ко мне на беседы поводят. Стану я старшину убеждать, что словами ласковыми вас на свою сторону привлёк. Вы мне не перечьте, а коли прямо спросят, то и подтвердите. Тогда и цепи с вас снимут. После объявлю, что простил обоих, ибо не держу зла, а тайно вам письмо передам. Запечатывать не стану, дабы прочесть могли и убедиться, что нет там для вас никакого зла. Как письмо получите, готовьтесь: в ту ночь вам побег устроят. Письмо сие той персоне, что будет в нём упомянута, доставите как можно скорее… Что вылупились? Не ждали? Думали, я государя предал? Предал, да не того. Шведа сам Бог велел обмануть, коли он такой дурак, что моим байкам поверил… А вы, два сильно умных, мне едва всё не испортили. Надо было б, чтобы Пётр Алексеевич вам головы поснимал, да я отходчив. Пожалел вас, дурней, упросил мне выдать… Орлика стерегитесь, он иезуитам предался. То же Гордиенко. Эти двое меня заживо сожрут, ежели узнают, что я по уговору с государем шведам уж который год головы дурю. Они на предательство всё своё достояние поставили. Коли не устрою вам побег, они вас со свету сживут… Ну, Василь, теперь понимаешь, что ты едва не совершил? И что совершаю нынче я, доверяясь вам обоим?

Потрясение обоих пленников было таково, что я буквально слышал скрип, с которым работали их мозги. Шпионские игры для этих времён не новость, но никто не ждал их от Мазепы, для которого слово «предатель» могло быть вторым именем. Искра, не проронивший за всё время ни слова, имел такой вид, словно его из-за угла мешком по голове приголубили. А у Кочубея явно происходила борьба двух чувств — недоверия и надежды. Верить Мазепе, конечно, я бы никому не советовал, но сейчас с ними говорил совсем не Мазепа. Кстати, он весь мой монолог то бранился, то пытался образумить. Был послан, но не заткнулся и продолжал свой концерт. Наконец, когда замолчал я, умолк и он.

«Рулить буду я, — сказал я ему. — Попытаюсь спасти твою старую задницу от очень больших неприятностей. Нам с тобой её ещё Бог знает, сколько времени на двоих делить придётся».

Этот аргумент его убедил: во всяком случае, возражений больше не было.

«Не перехитри сам себя…Георгий», — напомнил он.

«Как ты сам себя перехитрил?»

В ответ — тишина. Ну, да Бог с тобой. Куда важнее, примут ли мою игру Искра и Кочубей. Судя по всему, они близки к принятию.

— Верится тебе с трудом, — процедил Кочубей, хотя в глазах его я видел проблеск безумной надежды. — Чем докажешь, что прав?

— А тем, что не отдам тебя Пилипу на допрос и пытки, — я немного подался вперёд. — Как сказал, так и будет. Велю вас ежеутренне приводить ко мне на беседы. А после сделайте, как я вас сейчас научил. Тогда смогу вам жизни спасти… Пилип!

Тот нарисовался в дверях со скоростью, которая окончательно убедила меня: пытался подслушивать. Собою хорош, гадёныш, однако на этом красивом лице то и дело мелькала тень тревоги. Видимо, ничего ему расслышать не удалось, оттого и волновался… Что ж, с ним тоже поговорить придётся. Эх, какие наши годы, Иван Степаныч! У тебя в руках было потрясающее оружие — умение убеждать. И как ты его использовал?

«Я не великий политик и не большой краснобай. Но теперь твои умения — это мои умения, — подумал я, пока Орлик выслушивал мой наказ: сопроводить арестованных под стражу и накормить из общего котла. — Буду исправлять ситуацию, насколько это возможно. Нам обоим это выгодно».

1

Прежде, чем Орлик вернулся ко мне, я не торопясь порылся в памяти Ивана Степаныча. Порылся — и принялся, поднявшись с кресла, измерять комнатушку шагами. Было над чем подумать.

С точки зрения здешней логики, он поступил строго в традициях Речи Посполитой: не предательство, а предвидение. Он всю жизнь так делал, чтобы удержаться на плаву. И нельзя сказать, чтобы у него не было оснований для подобной, прошу прощения, гибкости: на его глазах не единожды погибали или теряли власть люди «с принципами». Вот он и решил, что лучше