Мария Чепурина - На самом деле

— Завтра тоже будет неохота. Мне, по крайней мере.

— Почему?

— Ну как же! У меня завтра день рожденья!

«Ага! — решила Марина. — А вот я тебе такой подарок сделаю, что сразу в меня влюбишься!»

Борис родился в один день с Иваном Грозным, поэтому свой день рождения он любил. С утра уже прикидывал, что, как и в чьей компании будет пить под вечер. Только вот обидно, что в праздник надо просыпаться спозаранку и тащиться в пыльную контору. Нет, в архиве были интересные вещи: например, дела студентов университета, поступивших на истфак в двадцатые годы. Все они писали о себе, что из рабочих или из бедняков, но выглядели на старинных черно-белых фотокарточках весьма по-кулацки. Поэтому Борис не очень уважал их, хотя и подумывал в будущем написать диссертацию по материалам их автобиографий и экзаменационных работ.

Сталинистом Боря не был. Так, чуть-чуть, не больше, чем все мыслящие люди в его представлении. Борис вообще симпатизировал многим идеологиям: и по отдельности, и вперемешку, и параллельно, и последовательно. Он был убежден, что думать о судьбе родной страны необходимо. Только вот никак не мог понять, какой она, судьба, должна быть и что именно полагается о ней думать.

Из пеленочно-сосательного детства детства Борис помнил, что Ельцин был мучеником и борцом за счастье нации, что когда-то продавщицы магазинов выкладывали перед ним свои товары, бесчестно припрятанные, и продавали их народу. Когда Боря научился думать самостоятельно, сменил зубы с молочных на коренные и стал спорить с одноклассницами о власти, его тезка уже вышел из моды. Новгородцев с возмущением наблюдал, как нелепо Ельцин дирижирует оркестром, как не может перелистывать страницы своей речи на виду у западных коллег и телекамер, и вслед за взрослыми твердил: «России нужна сильная рука!»

Подарок, который получил Борис в канун Нового двухтысячного года, когда Ельцин объявил на всю страну, что уходит в отставку, был лучшим из тех, что парень получал за всю свою жизнь. Борис ликовал. Будущее рисовалась в самых ярких красках. «С новым веком! С новым президентом!» — повторял он, наплевав, что век пока что старый.

Пару лет спустя, когда дурацкий возраст приказал Борису с чем-нибудь бороться, он решил выступить против нового президента, обличить бесправие журналистов и стал пользоваться словосочетаниями «независимая пресса», «нарушение прав человека» и «тоталитарный режим», не особенно задумываясь над тем, что слова сии означают. Борис любил свободу. Нравились ему и усы Киселева, и дизайн канала НТВ — прикольный, зелененький. Впрочем, этого подростку оказалось недостаточно, чтобы действительно превратиться в либерала.

Вскоре Боря понял, что ошибался. Киселев отпустил бороду, борцы за демократию покинули канал, оставив там зеленые шары, а Боря Новгородцев стал бороться против англичан, бандитов и клеветников России, укреплять вертикаль власти. К сожалению, и это вскоре показалось Борису неинтересным. Скучно стало воевать дома с родителями, с компьютером или соседом. Новгородцев поступил на исторический факультет университета, так и не решив, за кого он будет голосовать, а ведь до его совершеннолетия оставался всего лишь год!

И вдруг Борис посмотрел фильм о Че Геваре! Это оказалось чем-то вроде любви с первого взгляда. У Бори слетела крыша. Нет, глаза открылись. Нет, нет, лучше молнией ударило! Практически забросив посещение лекций, Боря перестал бриться, взял в привычку валяться на диване, проклинать капиталистов, слушать «Команданте навсегда», жестоко мучая соседей, и читал, писал, мечтал о революции. Он собрал вокруг себя компанию товарищей, добавив к вышеперечисленным занятиям распитие алкоголя и курение сигарет. Ребята написали письмо кумиру, налепили на конверт марок на тридцать рублей и любовно вывели: Cuba, La Habana, Fidel Castro Ruz. Фидель им не ответил. С горя леваки стали пить еще больше, окончательно превратившись в неформалов. Поэтому после первой сессии Бориса чуть не отчислили из университета. Испугавшись не на шутку, Новгородцев отложил партийную работу, признав, что наука важнее. Через месяц от былого увлечения остались только знания фактов из истории революционного движения. Стремление бороться за свободу, равенство и братство стало казаться глупым, непривлекательным, детским. «Хорошо, что я родился двадцать пятого, как Грозный, — думал Новгородцев, — если б день прождал, то вышло б как Сен-Жюст. А он мне зачем?»

Во время второго семестра Борис читал сочинения Лимонова. Потом он даже думал бриться налысо и бить «цветных» на улице. По сути, крайне правые ребята отличались от крайне левых только тем, что не бухали, не употребляли наркотики и следили за здоровьем. Но вскоре Боря понял, что спортивным можно быть и без фашизма. Зачем себя обманывать? Ведь драться с инородцами, бросать овощи в лицо начальству, ходить на демонстрации Борис не будет. Борис — теоретик.

Главной проблемой Новгородцева, наверное, было то, что он любил думать, рассуждать, с дотошностью ученого вгрызаться в сочинения идеологов и спрашивать: «Как так?», «Разве так возможно?», «А вот это по каким источникам?». Анализировать смысл фраз, которые произносил. Наблюдать соотношение слов и действий или действий и их эффекта. Замечать то, что авторы плакатов не учили орфографии, ораторы не знают риторики, борцы вообще читают одни только sms-ки, всем им, вероятно, даже не знакомы имена Бодрийяра, Дебора, Маркузе. Боря был историком. Поэтому любому утописту, реформатору, борцу за революцию и контрреволюцию он уверенно мог сказать: «Братишка, все, что ты предложил — уже было. Вот в таком-то веке. Вот в такой-то стране. И закончилось провалом!»

И только традиционалистская идея еще не была опровергнута историей, не взорвана набором неоспоримых фактов, не дискредитирована глупыми адептами. Свой, отдельный путь России. Жизнь не по правам, а по природе. Честное неравенство. Религия. Мораль. Преимущество долга над выбором. Святая власть мужей, отцов и президентов.

Боря уважал Ивана Грозного. При нем был написан «Домостой». Но самое важное: с ними обоими — и с Иваном Грозным, и с Борисом — в один день родился граф Сергей Семенович Уваров, автор лозунга «Православие, самодержавие, народность», идеологической опоры царской власти девятнадцатого века. Это вам не «Мир, труд, май»! Заветные три слова бегущей строкой сияли на экране компьютера Новгородцева.

Когда в свой день рождения Боря пришел в архив, гардеробщица не обратила на него никакого внимания, уткнувшись носом в газету. Борис прочитал заголовок: «Гитлер умер в Аргентине в 1956 году!». Представив себе, как фюрер сидит на пальме в окружении обезьян, и усмехнувшись студент отправился в хранилище. Он опоздал, но Марины тоже еще не было на работе. Стол, где накануне они вместе занимались сверкой фондов, был пуст, хотя вчера там точно оставались документы. Лишь какая-то бумажка оставалась на столе: одиноко белея на самой его середине, она так и просилась в руки.

Борис надел халат, неспешно подошел к столу и взял документ. Ничуть не удивился, что это оказалось письмо от Прошки из Лондона. Оно, как и положено, было завернуто в чистую бумагу, где значились номер и название документа. «Надо положить ее на место!» — подумал Борис. Машинально открыл обложку и взглянул на письмо…

Это был не тот документ, который они изучали накануне!!!

То новое письмо, которое возникло вместо старого, имело очень странное начало: «Государыня царица Софья Алексеевна!». Борис оторопел. Прочтя письмо, оторопел еще больше. Вот о чем там говорилось.

Прошка — этим именем по-прежнему звался автор послания — строил корабли в Голландии. Прошка намекал, что он только притворяется добровольцем, а на деле агент Софьи, который послан следить за царем Петром. Согласно его сообщению, ночью на 10 генваря 7206 года от сотворения Мира ему, Прошке, не спалось: страдал морской болезнью. Днем, девятого, оставив своих попутчиков в Голландии, десятник Петр Михайлов сел на корабль, плывущий в Англию. Царь взял с собой шестнадцать «волонтиров» да несколько слуг. Корабль был прислан лично герцогом Оранским — новым властителем Альбиона, призванным из Голландии после долгих лет революционных перипетий. Прошка, разумеется, понимал, что путь в Англию может быть очень опасен, еще и поэтому он не мог сомкнуть глаз. Ночью Прошка услыхал какой-то шум в каюте у царя. Прокравшись и заглянув в нее осторожно, шпион пришел в ужас. В помещении было два Петра. Один без движения лежал на полу, второй же, чрезвычайно на него похожий, стоял в окружении немцев (то есть англичан или голландцев). Далее Прошка утверждал, что немцы свиньи. Он клялся Софье в вечной преданности и на том заканчивал.

Новгородцев стал рассматривать листок, глядеть его на свет, тем самым убеждаясь, что бумага действительно трехсотлетней давности, ощупывать сургучную печать и вглядываться в почерк, бывший на удивление разборчивым.