Русь Черная. Кн1. Темноводье - Василий Кленин

Третьяк ответить не успел — Зиновьев уже уставился на шептунов из-под нахмуренных бровей.

— Что еще?

— Не гневись, Дмитрий Иванович… Но дозволь узнать: а что с Хабаровым?

— Об тате этом печешься?! — Зиновьев тут же разозлился пуще прежнего. — На Москву свезу вора-Ярофейку! Там его дьяки мудрые судить будут. Со мной поедут Поляков с Москвитиным, чтобы живым словом челобитную подтвердить. А еще толмачей и аманатов заберу… Кстати, начеркай мне имена их, дабы не забыть.

— Всех? — тихо уточнил приказной.

— Всех-всех… И мужиков, и баб! Ведаю я, — дворянин на миг по-волчьи оскалился. — Местные тоже на Москве дознавателям свое расскажут. А что люди не расскажут, то бумаги поведают. Мои писчики уже заглянули в ясачную книгу — ой, много тамо интересного! Так что и книгу возьму, и прочие записки Ярофейкины. Всё, что он при себе в торбах да мешках держал, на вас наживаясь. Ну, и рухлядь ясачную уж захвачу: коли я ужо тут и на Москву еду. Собрали-то ясак?

— В низовьях только, — отрешенно ответил Кузнец. — До верхнего Амура в сём годе еще не добирались.

Зиновьев забирал всё. Выгребал подчистую, благо, повод был отличный: Ярофейку-вора изобличил. Значит, хватай всё, что плохо лежит! А что из того до Москвы доедет — одному Богу известно.

«Вотт радости у поляковцев, — не без злорадства подумал Онуфрий. — Наказали лихоимца Хабарова. Ну, теперя нате — получите благодетеля из Москвы…».

— Онофрейка! — Зиновьев возвысил голос; видать, Кузнец так ушел в думы свои тяжкие, что не услышал дворянина. — Ступай, говорю! С памятями ознакомься с усидчивостью. Да то, что велел — утром сполни!

Поклонившись в пояс (пусть гад еще одной костью подавится!) Кузнец махнул головой Чечигину и вышел на свет Божий. Света, правда, не было: небеса наливались чернотой. Реку уже только слышно было. Лишь пятна десятков костров манили к себе мошек и людей.

Туда и пошел.

Странно дело: от дневного противостояния местных и пришлых и следа не осталось. У первого же костра Кузнец приметил серые да синие единообразные кафтаны стрельцов, а супротив — знакомые ряхи казаков Васьки Панфилова.

— Ты на барина-то зря не наговаривай! — со страстью в голосе вещал долговязый воин Сибирского приказа с курчавой рыжей бородой. — Он ведь с Москвы сюда ехал Хабарова награждать! Былой воевода якутский-то в приказ такого напел, что вы тута все радетели дела государева! Как не похвалить. А, когда на Лену прибыли — там уже новый воевода. И ентот Ладыженский Дмитрию Ивановичу ужо совсем другие песни поет. Что немчин поганый Францебеков в Якутске всё разворовал, и что Хабаров — евонный подельник. А на Амуре он не дела вершит, а мошну набивает. Которую они с Францебековым в обвод уводят. Пришли мы, значит, на Урку, опосля, на Амур — и что видим? Пустынь! Албазин городок заброшен, прочие пожжены. Даурцы ваши при виде дощаников в леса бегут. Полей нет. Вот скажи мне: отчего у вас тута так?

— Емеля, вот ты чудной! — усмехнулся амурец-сосед (Онуфрий догадался, что эти бойцы раньше где-то служили вместе, может, в Енисейске или вообще за Урал-Камнем). — Тебе ли не знать! Мы же — вои! Люди ратные. Во! А сюда пришли — и обомлели. Тута Емеля, как нигде на всей Сибири! Дауры, дючеры — народы сильные, гордыи! Городки ставят, у князей дружины конные, да с сабельками, с копьями вострыми! И никто ясак запросто так платить не желает. Пока Ярко в Якутск с докладом ездил, Рашмак малыми силами на Лавкаев улус позарился — что ты! Еле ноги унес. А вот Хабаров с новыми людьми пришел — и мы как пошли походом по реке! Емеля, мы словно воинство ангельское шли — неостановимое! Кажный городок берем! С приступом, с огненным боем. А они нас стрелами жалят, конные наскоки вершат! Лавкаев городок, Албазин, Атуев, Дасаулов, Чурончин… А что в Гуйгударовом было! Только представь: три града, три стены земляные да бревенчатые. А за стенами: дауров сотни многие. Казалось, не сдюжим, но Господь всё сладил — взошли на первую стену. И на вторую, и на третью! Пушки помогают зело. Пушки-то местным неведомы. Побежали даурцы…

Страстно рассказывал казак. Замерший в тени кустов Кузнец сам вспомнил те славные дни побед. Снова перед глазами встал город, дымом окутанный; злые лица дауров, не желающих идти под государеву руку. И Хабаров, как скала, стоящий посреди этого ада. Атаман, зычно орущий: «Вперед!», и ватага пошла на приступ! На врага, превышающего их в разы и разы…

— Ну, а потом чо? — не унимался стрелец Емеля, ратующий за правоту своего начальника; даже историю славную дослушивать не желал.

— А потом богдойцы пришли… — тихо сказал амурец. — Мы тогда как раз в землице ачанской зимовали. А богдойцы, брат, это уже совсем другой разговор. Все вои в бронях, на конях, да знамена полковые у их. Ровно бояре наши или мурзы татарские. И много их… Говорят, хану богдойскому и монголы подчиняются, и никанцы… Они еще и врасплох нас застали. Но Господь и тут смилостивился! Одолели мы их!

— А потом?

— Запотомкал ты, Емелька, по самое горло! — сплюнул казак. — Потом Поляков-иуда бунт учинил! И пришлось Ярку по всему Амуру за ним гоняться да усмирять. Одна война на Амуре… Только зазеваешься — стрелу словишь или на саблю напорешься…

«Верно бает, — вздохнул Кузнец. — Нету мира на Темноводной речке. Мало того, что местные за свои отчины зло бьются. Мало того, что с югов богдойцы нахаживают. Так еще и сами с собой до смерти бьемся».

По счастью, тогда боя настоящего не было. Хотя, Хабаров так зол был, что велел пальбу начать по городку беглецов. Из ружей, да из пушек. Кого-то потом забили палками до смерти, прямо на глазах бунтарщиков. Тут-то поляковцы струхнули. Началось торжище по сдаче. Иуды вымолили себе прощение и безопасность, Но Хабаров все-таки главных «воров» — Полякова, Иванова, да Шипунова с Федькой Петровым — в железа заковал…

«А теперя сам в них сидит… — вздохнул Кузнец. — Вот и гадай, куда сраку опустить, чтобы на ежа не сесть».

Расхотелось ему дальше мужиков слушать. Тихонько, спиной вперед вернулся на тропку и побрел к уже своей землянке. Заплутал слегка. Леший снова колобродить начал, даже здесь,