Станислав Смакотин - Цусимский синдром

– Предается морю раб божий Аполлинарий…

Я вздрагиваю. Моряки быстро водружают тело на доску… Аккуратней же, вы чего?.. Он ведь вас лечил!.. А теперь у него – лишь груз в ногах… Хочется отвернуться, не видеть, не стоять тут. Уйти в нашу с ним каюту, дождаться, как обычно, окончания его смены и посидеть вдвоем с принесенным им невесть откуда ромом… Назвать наконец его на «ты», чего я так и не сделал… И просто крепко пожать руку своему другу. Единственному вокруг. Я все же усилием воли заставляю себя смотреть. Доска медленно наклоняется, полотнище с синим крестом проседает в образовавшуюся под ним пустоту…

– Предается морю раб божий…

Море вокруг продолжает штормить. Пережившая бой с врагом эскадра двенадцатиузловой скоростью растянувшейся гусеницей упорно ползет вперед, в надежде пробиться к родным берегам. Впереди ее ждут еще одна ночь и часть дня. Подобно маленькой песчинке, затерянной в ней, на корме броненосца, на похоронах единственного близкого мне в этом мире человека, стою я. С непокрытой головой и мрачным, тяжелым взглядом в будущее. Будущее, которого не было в прошлом.

Через полчаса церемония заканчивается – команда начинает медленно разбредаться. Лица хмуры и неприветливы, разговоров почти не слышно. У борта неподалеку собралась группа из несколько матросов, люди всматриваются в горизонт:

– Наваляли япошкам вчера… – Молодой парень в промасленной робе, судя по чумазому лицу – явно из трюмных. Перегибается через край, рискуя свалиться в море. – Чай, не погонятся за нами, раны, поди, зализывают?.. – Лихач, тело свесилось почти наполовину.

– За борт не вывались, дурень!.. – Пожилой усатый крепыш отвешивает ему легкий подзатыльник. Тяжелым, впрочем, учитывая рельеф его мышц, он запросто мог бы размозжить тому голову. – Не то одним махом присоединишься… – замолкает на секунду. – К ним… – кивает почему-то на корабль, крестясь.

Матросик обиженно отходит в сторону, потирая ушибленный затылок. Крепыш занимает его место, молча вглядываясь в волнующуюся стихию.

Обнаруживаю, что Вырубов уже некоторое время куда-то смотрит, подняв бинокль. Прослеживаю направление – колонна миноносцев, идущая справа, пестрит флагами:

– С «Блестящего» передают: «Второй отряд нуждается в угле»… На «Буйном» поднят тот же сигнал, для первого отряда. – Лейтенант угрюмо поворачивается. – Задержимся не меньше чем на час, а то и на два… – Он достает часы, что-то прикидывая в уме. – Простите, Вячеслав Викторович, я вынужден бежать!.. – Сделав несколько шагов, неожиданно останавливается, возвращаясь. Подойдя почти вплотную, совсем тихо произносит: – Все мы вчера потеряли товарищей… Лейтенант Данчич, к примеру, был мне добрым знакомым еще по Петербургу. Так что держитесь и возьмите уже себя в руки, господин поручик! То ли еще предстоит впереди!.. – Подмигивая, Вырубов скрывается в створе люка. Оставив меня в полной растерянности.

То ли еще предстоит… Я задумываюсь. Ну прорвемся во Владик… Ну сойду я на хмурые дальневосточные берега… Дальше-то – что?.. Неподалеку от меня, у поврежденной шестидюймовой башни, вновь собираются офицеры. Старший артиллерист Владимирский, размахивая руками, что-то активно объясняет присутствующим.

…У каждого из них будет возможность съездить в отпуск, повидать близких. А мне что делать? Куда податься? В родной Томскъ валить по Транссибу разве что? Где даже автомобиля еще не видели? Допустим, приеду… От размышлений меня отвлекает Владимирский. Не удовлетворившись словами, он, чертыхнувшись, забирается внутрь. Доносятся лишь: «…зможно наведение, черт возьми!.. Сейчас сами увидите…» Звуки из башни поразительно напоминают сцену из фильма про Буратино. Когда тот прятался в кувшине, в харчевне.

На чем я?.. Ах да… Приеду такой в Томскъ. И чего? Разве что коттедж себе отгрохать, мечту всей жизни? Пользуясь дешевизной и доступностью? Так опять же – в семнадцатом отымут и самого – к стенке… Вот на этом месте – стоп! А если… Я отхожу немного в сторону: башня со скрипом начинает поворачиваться. Как там красавица «Аврора»? Цела? А император всея Руси, прослышав о будущем, как отреагируют? А, Слава?.. По спине у меня пробегают мурашки. Эка куда замахнулся! Хотя… Коли Рожественский меня с ним и сведет, как адмирал-победитель, то…

Повернувшись немного, башня со стуком останавливается, словно наткнувшись на препятствие. После небольшой паузы, чуть помедлив, отъезжает обратно.

– Два градуса, да… Но стрельбу вести можно!.. – Голос Буратино из горшка обретает реальные черты Владимирского, довольно высунувшегося наружу. – И что, что заклинило?.. Я из нее еще по дворцу японского императора стрелять буду, вот увидите! – Выйдя из бронированного колпака, он нежно похлопывает его, будто бок любимого коня.

Отчего-то после его слов мне становится совсем не по себе. Слишком много аналогий лезет в голову. Куда ты стрелять собрался? Не знаю, как там с Токио, но по Зимнему в Петрограде уже палили… Через двенадцать лет. И кто знает, доберись «Князь Суворовъ» обратно – не он ли возьмет на себя эту скромную миссию? Всякое может быть. Остались сутки пути. А ну как со мной что-то случится? Меня будто озаряет. Теперь, когда проход эскадры во Владивосток превратился в самую настоящую реальность, многое изменилось… Очень многое. И раз уж ты взялся менять прошлое, то делай это до конца. Все еще только начинается! Мы еще поборемся с тобой, Слава… Встрепенувшись, я бодро сбегаю по трапу внутрь корабля. Больше суток уже не был в каюте… Матавкина. В моей теперь каюте… Знакомая дверь, поворачиваю ручку…

Все по-прежнему: ободранные стены, стол с диваном… Казенный уют купе поезда дальнего следования. Только… Матавкина тут больше не будет. Никогда.

Где-то, помню, валялся карандаш… Среди книг, стопкой сложенных на полу, отыскиваю чистый лист бумаги. Немного смят, но сойдет. На секунду задумываюсь, затем сажусь за стол.

Через три часа, стоя на кормовом мостике, внутренне удивляюсь собственному спокойствию, с интересом наблюдая за морем. Депрессию с апатией сменили откуда-то появившийся пофигизм и банальное наплевательство. Абсолютно на все. Среди прочего в голове упорно зреет мстительная мысль: «Раз уж ты, прошлое, так со мной обходишься, лишая меня друзей… То и я, уважаемое, не буду с тобой церемониться. И получишь ты у меня сполна – по полной программе!..»

Оказывается, пока я писал письмо Рожественскому, миноносцы успели загрузить углем. Все случилось крайне быстро: четыре броненосца довернули вправо, сбросив ход до самого малого, к каждому с обоих бортов пристали по два миноносца. Никаких катеров, никакой волокиты. «Суворовъ» лишь чуть подрабатывал машинами, держась против волны. Матросы просто перебрасывали мешки на суденышки, где они тут же исчезали, дружно подхватываемые командами малолитражек. Поднявшись на палубу под конец операции, я с восхищением наблюдал героя Цусимы, командира миноносца «Буйный». Того самого Коломейцева, что в другой ветке истории спас раненого адмирала и две сотни ослябцев под огнем неприятеля. Вместе с «Бравым» тот принимал уголь с нашего «Суворова». Ожидая увидеть уверенного в себе морского волка, я был несколько разочарован: невзрачного вида офицер с нелепо торчащей бородкой, где-то чересчур суетящийся, где-то – невпопад отдающий команды… Скромно стоя на палубе своего кораблика, он неуверенно поглядывал на возвышающегося над ним флагмана… Один из неловко брошенных мешков рухнул совсем неподалеку, просыпавшись прямо у его ног. Не говоря ни слова, командир просто отошел в сторону, продолжая молча наблюдать за погрузкой. Я с глубоким уважением смотрел на этого человека. Пусть и не случилось Цусимского сражения, командир Коломейцев… Но я-то точно знаю, кто ты на самом деле. Рожественскому до самой земли тебе поклониться надо, человечище… И не ему сейчас гордо стоять на мостике, поглядывая на тебя свысока…

Пока догоняли ушедших вперед, слева по борту показался одинокий дымок. Кто-то потерявшийся, из наших? Или разведчик японцев? Все бинокли моментально наводятся на горизонт, но тщетно: не увеличиваясь, тот вскоре растворился в туманном мареве.

Постепенно мы настигаем колонну. Пока проходим вдоль нее, обгоняя, я ошеломленно рассматриваю повреждения: замыкает строй «Урал» – корабль невоенной осанки, в борту видна пара крупных пробоин, с десяток более мелких. В районе боевой рубки отчетливые следы пожара. Следом идет «Донской» – высокобортный старик, дым от него значительно гуще остальных – тяжело приходится бедняге. Корпус также с пробоинами. «Алмаз» и «Изумруд» несут на себе более серьезные следы вчерашнего боя: там и тут в бортах видны отверстия, у «Изумруда» сбита стеньга передней мачты – перекошенная, беспомощно болтается на тросах. Больше всех досталось «Олегу» – крейсер будто помят, борт пробит во многих местах. В носу бедняги, там, где должны быть якорные клюзы, зияет огромная дыра с разорванными краями. Краска во многих местах обгорела, обнажив светлую грунтовку… В строю почему-то нет «Мономаха», и внутри меня что-то екает, включая память: «С «Мономаха» передали, больше одиннадцати узлов держать не смогут…» Вспоминаю, что и Вырубов что-то говорил про ночной взрыв вдали…