Русский бунт. Шапка Мономаха (СИ) - Воля Олег

По известным причинам мне приходится действовать осторожно в отношении неё, и потому я в целях установления истины обращаюсь к вам, любезный Кирилл Григорьевич, с просьбой пролить свет на обстоятельства якобы имевшего место законного брака вашего брата и на возможные плоды этого брака, коли все это действительно имело место. Буду рад любому вашему ответу.

С глубочайшим почтением прощаюсь. Всегда преданный вам друг, князь Дмитрий Михайлович Голицин. Писано в Вене 10 июня 1774 года от Р.Х.»

— По известным причинам, значит… — пробормотал Разумовский.

Ну что же. Причина ему была известна. Немка на трон реальных прав не имеет, и даже если Пугачева удастся извести, бунт это успокоить не сможет. А вот законная наследница по прямой от Петра Великого линии будет как нельзя более кстати. Вот только одна незадача. Сам Разумовский прекрасно знал, что настоящая дочь Елизаветы под именем монахини Досифеи сидит взаперти в стенах московского Ивановского монастыря. Он регулярно передавал ей деньги, которые та тратила в основном на украшение церкви и милостыню.

Бывший гетман встал, открыл потайную дверцу и отпер скрытый за ней железный ящик, вмурованный в стену. Оттуда на стол был перенесен большой ларец, заполненный бумагами брата.

Кирилл перебирал письма Елизаветы, перевязанные цветными ленточками. Дарственные от нее на земли и крестьян. А вот и выписка из метрики о бракосочетании в 1742 году, в церкви Знамения Пресвятой Богородицы, рабов божьих Алексея и Елизаветы. И вторая выписка — о рождении в 1746 году девочки, нареченной при рождении Августой.

Бумаг было вполне достаточно, чтобы обосновать претензии на корону. Вот только какая роль у него самого при этом будет. И снова взгляд его упал на титул в начале письма.

— Гетман всей Малороссии, значит, — хмыкнул он, — ну, будем считать это началом торгов.

* * *

Почти неделя пребывания с Троице-Сергиевой лавре не была напрасно потраченным временем. Во-первых, мои соратники должны сами, без моего ежедневного пригляда, справляться с задачами. Я даже на ежедневные доклады, передаваемые мне конной эстафетой, не отвечал. Сами. Все сами.

Во-вторых, общение не с высокопоставленными иерархами, а со священниками среднего и низкого уровня пошло мне на пользу в плане лучшего понимания психологии этого сословия. Все-таки на самый верх в их иерархии попадают отнюдь не заурядные люди. Ну и душеспасительные беседы в средоточии православия несколько поправили мои нервы, как оказалось, весьма расстроенные за прошедший год.

Но все рано или поздно кончается. Одно из очередных эстафетных сообщений заставило меня сорваться в Москву. Конно, с заводными лошадьми, я со своей охраной преодолел семьдесят верст до столицы часа за четыре. Сразу же объявил большой военный совет и отправился отдыхать от скачки, переодеваться, трапезничать и слушать новости Салавата Юлаева.

Веселый башкирский вождь передал мне записку от архимандрита Платона и, скалясь, добавил:

— Одного из попов утром мертвым вынесли.

— Да? И кого?

— Тама записано, — потыкал пальцем в записочку Салават, — а иных происшествий не было. Народ к башне собирался. Я гнать не стал, как ты велел, но и не пускал. Объяснил, что великий совет в башне заседает. Потом еще раз объяснил. Потом еще. А потом уже стал гнать их всех. Зато сразу поняли и больше не лезли. Извини, бачка государь.

Башкир покаянно склонил голову.

— Ладно. Прощаю, — буркнул я, разворачивая послание и поворачиваясь к свету.

Послание сообщало, что скончался от апоплексического удара епископ Ростовский и Ярославский Афанасий. Тот самый, которому Салават рот затыкал. Далее в записке Платон сообщал, что с Вениамином они общий язык нашли. Оба являлись главными кандидатами в Патриархи и оба агитировали друг за друга, являя образец смиренности. Но есть уже договорённость, что в ответственный момент Вениамин за Платона выступит. Таковой момент должен случиться завтра.

Насчет преодоления раскола подвижки значительные. Верхушка РПЦ готова на компромисс. Но в среде раскольнических вождей силен фанатизм. И по их вине умеренные и благоразумные вожди не могут договориться с официальной церковью. Платон сообщал, что две свободных епископских кафедры — Нижегородскую и только что освободившуюся Ростовскую — уже пообещал «нужным людям на той стороне» и ждет их решительных действий.

Я покачал головой. Бурные у них там дебаты, однако.

Грановитую палату в авральном темпе готовили ко дню моей коронации. Мастера-иконописцы и иные живописцы, которых собрали по всей Москве, Владимиру, Ярославлю, по всем монастырям и церквам, обещали клятвенно, что успеют восстановить росписи. Благо что они не погибли под побелкой Петровских времен. Так что теперь палата была изнутри в строительных лесах, на каждом квадратике которых ютились мастера и подмастерья. Поэтому военный совет собрали в золотой «царицыной» палате Кремлёвского дворца.

На совете как обычно присутствовали Подуров, Перфильев, Овчинников, Крылов, Соколов-Хлопуша и Шешковский. Вместо Мясникова был Савельев, осваивающийся в непривычной для себя роли крупного начальника. Из Мурома наконец подтянулись Ефимовский и Максимов. Последний, как выяснилось по каналам моих тайников, просто саботировал как мог приезд в Москву, тяготясь ролью министра здравоохранения. Жаль, но придется искать более амбициозного человека. Но тут уж у каждого свой предел некомпетентности.

Ефимовский же бесконечно порадовал. Он мало того что сформировал в Муроме четыре новых полка из новобранцев, пленных и выздоравливающих, мало того что сумел завербовать часть офицерского корпуса из разбитых полков Орлова, так еще и Баташевых использовал по максимуму. Они ему нарезали почти все наличные мушкеты. Жаль только, что хватило их всего на два полка.

Из новых лиц на совете были Жолкевский, Куропаткин и Шванвич. Все трое получили чин бригадиров и участвовали в негласном соревновании между собой, поскольку тащили всю работу по превращению вчерашних крестьян в мало-мальски годных солдат. У каждого был свой лагерь. У Жолкевского в Мытищах, у Крылова в усадьбе Разумовского в Петровском, у Шванвича в Татаровке.

В общем, мой военный совет представлял из себя достаточно сплоченный коллектив единомышленников. Но один человек на совете был как белая ворона в стае. Это был Александр Владимирович Суворов. Да-да. Собственной персоной. Решение это было моё, и оно шло вразрез со мнением всех без исключения присутствующих, в том числе и с мнением самого Суворова. Но я чувствовал, что к этому генералу нужен именно такой подход. Доверие. Уважение. И интрига.

Я оглядел собравшихся и начал:

— Всем вам уже наверняка известно, что силы Румянцева наконец выдвинулись в поход и к тому же получили сильного союзника. Помимо этого, враг нанес отвлекающие удары как с севера, так и юга. Мы сейчас должны грамотно распорядиться своими силами. И для этого должны их оценить.

Я оглядел лица моих людей, внимательно слушающих меня.

— Благодаря усилиям ведомства господина Новикова и организационной работе канцлера, — я коротко поклонился Перфильеву, — мы имеем около восьмидесяти тысяч новобранцев. Более-менее обученных солдат, как из старой армии, так и обстрелянных добровольцев, у нас примерно сорок тысяч. По численности пехоты мы значительно превосходим силы Румянцева. У него, насколько нам известно, под рукой сорок пехотных полков. То есть около пятидесяти тысяч пехоты. Но качество этой пехоты, разумеется, гораздо выше, чем у нас. Спора нет.

Я вздохнул и покосился на ехидно ухмыляющегося Суворова.

— По кавалерии у нас тоже перевес. Все запорожские и донские полки либо перешли на нашу сторону, либо дезертировали. Так сказать, заняли нейтральную позицию. Но тем не менее у Румянцева осталось семнадцать регулярных конных полков. Из них девять тяжёлых. В сумме около пятнадцати тысяч. У нас же из тяжелых полков только Уразовский и новый Окский кирасирский. Спасибо Николаю Арнольдовичу. Грамотно использовал трофеи муромского побоища. Жалую тебя чином бригадира по совокупности заслуг.