Олег Авраменко - Принц Галлии (др. вар.)

И всякий раз, немного успокоившись после очередной неудачи, Филипп делал один и тот же вывод: «Видно, я не люблю ее как женщину… Но что же это такое — любовь?»

По мере того, как взрослели сыновья герцога, в среде гасконского и каталонского дворянства зрело недовольство двумя старшими, в особенности Гийомом, который был наследником родового майората — Аквитании, Беарна, графств Испанской Марки* и Балеарских островов. Ранее мы уже упоминали о некоторых дурных наклонностях Гийома — а с годами они лишь усугублялись и приумножались, что не шутку тревожило здравомыслящих и рассудительных вельмож, коих среди подданных герцога было немало. Их отталкивали не только и даже не столько его многочисленные пороки, как сочетавшаяся с ними умственная недоразвитость, граничащая с дебилизмом. Полная неспособность Гийома справляться с государственными делами была очевидна; то же самое относилось и к Роберту, который был не намного лучше старшего брата, а при своей бесхарактерности и склонности поддаваться дурному влиянию со стороны — пожалуй, еще хуже.

Разумеется, многие бароны были бы не прочь воспользоваться грядущей слабостью княжеской власти для укрепления собственного могущества, поэтому здоровые силы общества стали искать альтернативу неизбежным в таком случае смутам и междоусобицам. Трудно сказать, когда и кому впервые пришла в голову мысль, что наследником Гаскони и Каталонии должен стать Филипп, — но это, в конечном итоге, не так уж важно. Главное было то, что к тому времени, когда Филиппу исполнилось тринадцать лет, большинство гасконских и каталонских землевладельцев — кто сознательно, а кто по наитию, — видели в нем своего будущего государя. Это относилось не только к подданным герцога, но и к его соседям. Так, к примеру, король Хайме III Арагонский, учуяв, откуда ветер дует (он всегда отличался необычайно острым чутьем), предложил герцогу обручить Филиппа со своей дочерью Изабеллой Юлией,* однако получил категорический отказ. И, по всеобщему убеждению, причиной отказа было вовсе не то, что арагонская принцесса была старше Филиппа на два с половиной года. Скорее, герцог опасался, что в таком случае его младший сын (ненавистный сын!), и без того весьма значительная персона, благодаря своему положению первого принца Галлии и гранда Кастилии, станет слишком опасным претендентом на родовой майорат.

В начале лета 1444 года группа молодых вельмож, друзей и родственников Филиппа, собралась обсудить сложившуюся ситуацию вокруг проблемы наследования. Инициаторами этого тайного собрания были Гастон Альбре и Эрнан де Шатофьер, граф Капсирский, — два самых близких друга Филиппа, а Шатофьер, к тому же, был его сверстником. Он очень рано потерял родителей и находился под опекой родственников, но с малых лет проявил такой решительный характер, незаурядный ум и немалые организаторские способности, что самостоятельно справлялся с хозяйственными делами, не нуждаясь ни в каком надзоре, и постепенно опека над ним со стороны его дяди превратилась в чистую формальность. По мужской линии род Шатофьеров происходил из Франции. От их прежнего родового гнезда, замка Шато-Фьер, остались одни лишь развалины где-то на востоке Шампани; в память о них прапрадед Эрнана, первый граф Капсирский из Шатофьеров, построил в Пиренеях новый замок, который по его замыслу должен был стать возрожденным Шато-Фьером и который его потомки не замедлили переименовать на галльский лад — Кастель-Фьеро, сохранив, тем не менее, в неизменности свое родовое имя.* Вот в этом самом замке, что в двух часах езды от Тараскона, и держали свой тайный совет заговорщики. По их единодушному мнению, пассивно дожидаться смерти герцога, не предпринимая никаких решительных шагов, было бы крайне неосмотрительно, и чтобы избежать в будущем затяжной борьбы за наследство, необходимо начать действовать прямо сейчас.

Приняв такое решение, молодые люди затем разошлись во мнениях, с чего же именно следует начинать. Горячие головы предлагали радикальное средство решения всех проблем — организовать убийство Гийома и Робера, и делу конец, однако большинство заговорщиков с этим не согласилось. Не отрицая, что старшие сыновья герцога вполне заслуживают смерти, и в предложениях об их немедленном физическом устранении есть свой резон, они все же отдавали себе отчет в том, что на этом этапе предпочтительнее дипломатические средства, а излишняя горячность может лишь навредить. Бурные дискуссии продолжались целый день, только к вечеру заговорщики пришли к согласию по всем принципиальным моментам и разработали план дальнейших действий. Они выбрали из своего числа десятерых предводителей, среди которых естественным образом оказались Гастон Альбре и Эрнан де Шатофьер, и возложили на них руководство заговором.

На следующий день все десять предводителей отправились в Тараскон. Накануне с подачи Эрнана было решено поставить Филиппа в известность о существовании заговора и о его общих целях, не раскрывая, впрочем, всех своих карт. Осведомленность Филиппа, пусть и ограниченная, позволяла заговорщикам в случае необходимости выступать от его имени, что, естественно, придавало заговору больший вес и даже некоторую официальность.

Филипп выслушал их, внешне сохраняя спокойствие и невозмутимость. За все время, пока Эрнан и Гастон попеременно говорили, излагая соображения заговорщиков, он ни взглядом, ни выражением лица не выдал своего внутреннего торжества: наконец-то случилось то, о чем он так мечтал на протяжении нескольких последних лет, пряча эту самую сокровенную мечту глубоко в себе, не поверяя ее никому на свете — даже Богу…

Когда Эрнан и Гастон закончили, Филипп смерил всех собравшихся приветливым и вместе с тем горделивым взглядом и сказал:

— Друзья мои, я свято чту кровные узы, законы и обычаи наших предков, и считаю, что лишь исключительные обстоятельства могут оправдать их нарушение. К сожалению, сейчас в наличии эти самые исключительные обстоятельства. И если я окажусь перед выбором — мир, покой и справедливость на землях, вверенных моему роду Богом, или слепое следование устоявшимся нормам, — тут в его голосе явственно проступили металлические нотки, — то будьте уверены: я не колеблясь выберу первое. Думаю, и Бог, и люди поймут и одобрят мое решение.

Таким ответом он расставил все по своим местам. И если кто-нибудь из предводителей, направляясь к Филиппу, воображал, что оказывает ему большую честь, предлагая то, что по праву принадлежит его старшему брату, то он со всей определенностью дал им понять, что МИЛОСТИВО соглашается принять отцовское наследство — единственно ради их же блага и только потому, что Гийом оказался недостойным высокого положения, доставшегося ему по рождению. Эти слова лишний раз убедили молодых людей, что они не ошиблись в выборе своего будущего государя.

Когда все предводители, кроме Шатофьера и Альбре, ушли, Филипп покачал головой и задумчиво произнес:

— Ошибаются те, кто отказывает Гийому и Роберу в каких-либо талантах. В некотором смысле они даже гении. Ведь это еще надо суметь пасть так низко, чтобы настроить против себя решительно всех.

— Да уж, гении, — ухмыльнулся Гастон. — Но я предпочел бы не иметь подобных гениев среди своих родственников. Стыдно как-то…

Эрнан молча смотрел на друзей и думал о том, что воистину неисповедимы пути Господни, если от единого отца рождаются такие разные дети, как Филипп и Гийом…

Упомянутая нами в предыдущей главе ссора между герцогом и Гастоном Альбре имели самое непосредственное отношение к вышеизложенному. Гастон однажды попытался прозондировать почву и намекнул герцогу, что, возможно, его подданные хотят видеть наследником Гаскони и Каталонии не Гийома и не Робера, а Филиппа. Герцог тотчас пришел в неописуемую ярость и наговорил племяннику многих обидных слов. Гастон тогда тоже вспылил, и после этого ему не оставалось ничего иного, как забрать с собой сестру, жену и дочерей и уехать из Тараскона. Позже, задумываясь над столь странным поведением герцога, Гастон находил только одно объяснение происшедшему: он явно был не первый, кто намекал ему на такую возможность.

А между тем Гийом и Робер, будто нарочно, делали все, чтобы облегчить труды заговорщиков. Они собрали в своем окружении самые отборные отбросы общества, что уже само по себе вызывало негодование респектабельных вельмож, и бесчинствовали в округе, наводя ужас на местных крестьян. Среди множества гнусных развлечений братьев было одно, было одно производившее на Филиппа особо гнетущее впечатление. Со своим романтическим отношением к женщинам он всей душой ненавидел насильников — а Гийом и Робер были самыми что ни на есть настоящими насильниками…

Это случилось 2 мая 1445 года.