Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями

— Бывал я там, не раз — сказал Итин — литературу нелегальную мы возили, от товарищей из порта. Хороший город, красивый — жаль, что пока под врагом, но ничего, недолго уже. А я из питерских.

— Не бывал — огорчился Гелий — читал много, все посмотреть хотел. Отец мне про Питер рассказывал…

— Посмотреть хотел? — усмехнулся товарищ Итин — музеи, театры, фонтаны и прочие золотые купола? Эх, малый, из Питера я, да не из того. И набережной с мостами — считай, и не видел. В те времена прежние, в местах всяких, написано было, «рабочим и с собаками вход воспрещен» — как неграм американским! А на Невский, где дворцы и фонтаны, рабочему парню даже в праздник было нельзя — чистые все, сразу нос кривят, хамским духом запахло! И городовой тебя — в кутузку! Или «сиреневые» из охранного — им даже на улице попасться, это хуже, чем волкам в лесу! Заводы все — по окраинам стояли, вроде как и не город совсем. Наш был — за южной заставой, между железной дорогой и царскосельским трактом — рядом еще вагонный завод, электромашинный, обувной, авторемонтный, и еще несколько фабрик поменьше. Если по тракту вперед с версту — там за каналом обводным уже сам город, кварталы доходных домов, а дальше были все эти проспекты и театры — да только не для нас: это господа лишь катили мимо на загородные дачи.

Отец говорил — в деревне жить лучше. Воздух свежий, простор, дома с огородами по холмам раскинулись, лес рядом. Любил отец рассказывать, как мальцом коней гонял в ночное на луг: кони пасутся, а он окуней рыбалил. А у нас — все в тесноте, и по гудку. Казармы рабочие снаружи громадные, в два этажа — а внутрь зайдешь, теснота хуже, чем в третьеклассном вагоне. Нары в четыре яруса до самого потолка, проход между ними, только протиснуться, печка железная в углу, сундучки рядами — вот и вся меблировка, здесь же портянки сохнут, вонь, духота, лампа еле коптит. Кто семейные — те лишь занавеской огородясь. Бывало и порознь — он с вагонного, она с обувной, в своих казармах живут, лишь по воскресеньям встречаясь — но если с детьми, то обычно дозволялось вместе. Я с мамкой спал — а как подрос чуть, так на полу, под нарами родительскими. Отец приходил поздно, усталый. А мать все кашляла, болела, пыли у станков наглотавшись. Я — с десяти лет уже в цеху, подсобничал и ремеслу учился. С шести утра до восьми вечера, четырнадцать часов, только уснешь — уже гудок фабричный ревет. Первый — вставать, второй — выходить, третий — на месте всем быть. Опоздал — штраф, с мастером поспорил — штраф, без дела стоишь — штраф, прежде вечернего гудка работу бросил — штраф. Если второй за неделю — в двойном размере, третий — в тройном; бывало и вовсе, человек ничего не заработал, а должен остался — весь заработок так уходил. Хотя, без дисциплины нельзя — когда машину сложную делаем, один дурень или ротозей запросто может весь труд общий, в брак пустить!

И трубы над нами заводские. И дым из них тучей — солнца не видать. Даже травы зеленой у дома не было — от копоти сохла. Трактир у заставы — вот и все развлечение. В день воскресный — сон до обеда, затем гитара в руки, брюки клеш, штиблеты парадные начистить, и туда — песни петь, водку пить, с девчатами плясать, или морды чужим бить, с вагоннозаводскими мы часто дрались на кулачки, стенка на стенку. И щеголям городским к нам лучше не заходить — карманы вывернем и морду разобьем; однако не до смерти, не звери же мы, просто не любили чистеньких; и не было у нас никакой банды тайной и всесильной, «Черной руки», что за всем стоит, как в романах про сыщика фон Дорна — продавал книжки лоточник у трактира, по гривеннику за штуку, парни наши охотно про сыщика брали, а девчата про любовь.

Хотя историю одну знаю — как в книжке, сам видел. Работала на фабрике ткацкой девушка одна, Настя, с мамой моей в одном цеху. Красивая, и добрая, душевная очень: всем малым в слободе она как сестра старшая была. И полюбил ее один, из благородных — как познакомились они, бог весть: не говорила о том Настя никому. Не просто так, погулять — по-настоящему, замуж звал, ходил каждое воскресенье; и били его наши парни, и часы с кошельком отбирали — а ему все равно. А она — отказала. Нам, мальцам, говорила, смеясь — ну какая из меня дама, среди благородных? И куда я от вас уйду, как вы без меня будете? Так и ушел тот, напоследок Насте платье подарил красивое, и денег — так она на деньги те всем мальцам сладостей и конфет накупила, а платье и не надевала вовсе — у нас, по осени и весне, по колено в грязи утопаешь. Весной следующей ее и зарезал из ревности Степка-хулиган, в воскресенье у трактира — а после и самому ему там голову проломили в пьяной драке.

Так вот и жили. После легче стало: выбился отец мой в мастера, и начальство в пример его ставило — глядите! Кто работящ и честен, тому повышение — а кто лентяй, пьянь и ворье, так тем так и надо! Жилище стало отдельное — с виду такой же дом, как общая казарма, а всего восемь квартир: два этажа, две лестницы. Только противно было, что отец, сильный и большой, боялся до одури, что отберут, если уволят: квартира казенная была, при должности. Оттого мне, при встрече с дружками прежними, кто под нарами, хотелось — чтобы отец шапку оземь, и обратно в казарму, как все. Только отец мой, хоть и руки золотые, бойцовства вовсе не имел — обустроиться лишь хотел, себе и семье.

Все ж хорошо было, что он с лет малых к лесу, к охоте меня приучил. За слободой поле, версты три вдоль дороги железной, мост, и уже лесок за речкой: не тайга, но зайцев и уток можно было пострелять, ружье у отца было, грибы опять же, рыбалка. И в воскресенье, когда все в трактир — мы с отцом в лес, до вечера. Сгодилось это после — особенно, как из каторги бежал, по тайге. И к пьянству и безобразию он меня не приучил — тоже хорошо!

По воскресеньям — хлеб белый ели, даже с колбасой, и не кипяток уже, а чай с сахаром. Только мать недолго в доме новом жила: умерла она, когда мне пятнадцать было — у нас редко до старости доживали: в сорок лет считался уже старик. Отец погоревал, затем съездил на неделю к себе в деревню, привез вдовушку с двумя малыми. Он с ней в одной комнатке, я с малыми в другой, малыши на кровати железной, я на матрасе на полу.

Отец все хотел — меня, по колее своей покатить. Работать трезво и честно — хозяин оценит; так в мастера и выходят, лет через двадцать будешь так же в воскресенье со стариками у трактира в домино играть или в шашки, а парни заводские — с почтением по отчеству здороваться, мимо проходя. А то и на чертежника выучишься, или на помощника бухгалтера — предел это был в те времена для рабочего человека. Да только не по мне была жизнь такая, покойная и бесцветная: яркого и чистого хотелось. И чтобы по правде — для всех, и не в раю небесном, а здесь, сразу. Потому, как услышал я, что люди настоящие есть, которые за справедливость сейчас — так к Вождю и пришел, пареньком рабочим, чуть старше тебя; поначалу поручения лишь исполнял, после совсем в революцию ушел, из дома — в Партию. И с пути того — уже не сворачивал.

— Вы с Вождем вместе Партию создавали? — с восторгом спросил Гелий — как все это было? Теперь ведь можно уже рассказать — не в секрет.

— Не умею рассказывать — ответил Итин — вот на митинге речь говорить, чтоб зажигало… А романы писать — не Гонгури я! Был среди нас товарищ один — хорошо у него получалось сказки и истории разные складывать. Одна мне запомнилась. Про такой край далекий, где никогда не вставало солнце. Люди жили там в болоте, среди грязи, в холоде и темноте, не видя света и огня. Туман над болотом скрывал небо, лишь изредка были видны звезды, дающие слабый и далекий свет.

И вот нашелся среди людей — одни, кто захотел дойти до звезд и принести свет всем. Сначала он предложил идти вместе — но одни отмахнулись, занятые своими делами, другие рассмеялись, сочтя чудаком, третьи испугались далекого и опасного пути. И человек отправился один; все уже забыли про него, что он жил среди них — когда он вернулся.

Сначала все увидели приближающийся свет. Не зная, что это, все в страхе упали наземь — ожидая смерти. Когда все подняли головы — перед ними стоял давно ушедший, держа в руке звезду. Свет звезды озарил землю до самого последнего темного угла — и люди со стыдом увидели, как убога их жизнь.

Слабые духом и устрашившись перемен, они решили утопить звезду в болоте — чтобы вернулась тьма, вместе с привычным покоем. А человека — изгнать или убить, если он не захочет стать как все. Но когда подступили они, поднял человек руку — и вспыхнула звезда, спалив лучами устрашившихся. И сказал он — пойдем туда, где светит солнце, текут чистые реки и растут леса. Но не двинулся никто, боясь трудного пути. Принесший свет мог идти один — но любил он свой народ.

И приказал он — следуйте за мной. Пришлось ему покарать еще нескольких — во имя счастья всех. Пошли люди через горы и леса, терпя бедствия и отбиваясь от диких зверей, и роптали они — но горела звезда в руке впереди идущего, указывая путь. Пришли наконец они в благую землю, где светило солнце и рос хлеб. И тогда идущий впереди упал и умер, и увидели вдруг все, что звезда сожгла ему руку дочерна — но не бросал он светило, потому что любил свой народ. Тогда лишь поняли люди, что сделал для них этот человек — и поставили они ему каменный памятник, стоять которому века, и на котором золотом начертано имя его.