Анастасия Цветаева - О чудесах и чудесном

Рита знала, что в 100 лет, выкопав этот колодец. Старица сказала: «Купайтесь и будьте здоровы!» Потом у колодца построили купальню, до революции служившую больным. От нее и следа не было — в революцию разломали не только купальню, а и часовню над колодцем, воздвигнутую, зримую на картинке в книге, там у часовни стоял священник.

Все предсказания Старицы Евфросиньи исполнились, кроме одного — что будет тут в Колюпанове, обитель. (Обитель строится или в случае явления иконы или на мощах).

С кончины Старицы прошло (идет 1990 год) 135 лет, а обители все нет. Но если 1000 лет перед Богом — как день един, то 135 лет подобны нескольким часам.

В книге о Старице Евфросиньи значатся слова ее об Императоре Франции — задолго до Наполеона. — «Что Вы, Матушка! — возразила ей молодая женщина, — во Франции — король!»

— Знаешь ты! — отвечала Блаженная, стоя у окна, глядя в пространство, показывая вперед, отведя руку от лица своего — нос у него — такой! (Ей виделось лицо Наполеона…).

Но вернемся в Колюпаново.

Мы искали сперва — где церковь. Затем, узнав, что она сгорела в 1931 году (когда, разорив ее и устроив в ней сапожную мастерскую, в ней забыли, в жаровне, горящие угли) и зная по книге, что похоронена Старица была под полом церкви, мы искали и искали могилу. Увидев нас, к нам с холма от стоящей избушки сбежала пожилая женщина: «Вижу, какие вы люди! Чего ищете!» И свела нас к поляне, окруженной лесом, где было две могилы (священников), а меж них — высокая круглая в форме клумбы — «Вот могила нашей святой! Чудеса делала! Мой отец от своего отца слышал…»

Тут некогда стояла деревянная церковь во имя Казанской Божьей Матери. Ныне по середине пустого места возвышалась могила Старицы, а по ее сторонам — две невысокие могилы священников. Под дождем и снегом простояв с 1931 года, 28 лет, они снизились, естественно, и странно возвышалась над ними не пострадавшая от снега и дождей таинственной формы могила Блаженной. Я — невысокого роста, но она была мне по грудь. Сюда в 1855 году, 104 года тому назад, было под церковью опущено тело Чудотворицы по распоряжению Митрополита.

Вот к этим двум святыням я с друзьями — ездила почти ежегодно с 1959 по 1974 годы, 15 лет. И могила Старицы не снизилась, а две могилы вокруг опустились почти до земли. Я ездила туда чаще всего с Александром Ивановичем Шергуновым, с будущим, отцом Александром. Дружа с ним и с его женой с 1966 года, я перед поездкой оставалась у них на ночь и мы рано утром пускались в путь: к ночи возвращались, мой Спутник — с тяжкой канистрой чудотворной воды для раздачи больным.

Но однажды по пути туда с нами произошло — удивительное. Сойдя с местного алексинского автобуса мы, на пешеходном остатке пути — заплутали. Никак не могли найти дорогу, которая вела в долину, где был родник. Внезапно Александр Иванович остановился — «знаете что? — сказал он, — над нами все кружит жаворонок. Потом летит вперед — и снова возвращается. Как будто зовет. Пойдемте за ним!» И как только мы это сделали — жаворонок полетел вперед и вперед, затем повернул вбок — и мы вслед за летящей птицей вошли в утерянную долину.

Мы теперь ездили в Колюпаново ежегодно.

Легко ли поверить, что эти стихи написала девушка, еле перешагнувшая порог отрочества?.. Такова была Марина. Она все знала — заранее. Ее грусть, в ней зажженная еще в детстве, чуя все, что потом придет, делала ее в 15, в 16 лет — тою столетнею елью над теми детьми.

Отец наш писал о Марине: «Какие способности дала природа этой 13-летней девочке!

Как она будет жить с ними? Ей будет очень трудно жить!..»

Да, в 12 лет, приехав во Фрайбург (Южная Германия), где лечилась наша мать, поступила в интернат немецкой школы, она после экзаменов, ею пройденных, была определена: по предметам, ей чуждым — математике, химии, естествознанию в класс своего возраста, а по гуманитарным — истории, литературе и по языкам — в старший класс, к 17-ти — 18-тилетним.

В ответ на просьбу написать о Марине что хочу — захотелось об удивительном, с нею связанном.

В моей книге «Дым, Дым и Дым» (1916) есть страница, начинающаяся словами: «Маринина смерть будет самым глубоким, жгучим — слов нет — горем моей жизни». Нам было 24 и 22 года. Марина всегда, с детства, была здоровее меня. Как смогло перо мое написать о смерти ее слово «будет» — ? Ничто не предвещало ее. Откуда было это душевное предвестие? Без всякого «если»! Как я смогла окунуться в силу, в ощущение этого горя — вдруг? С птичьего полета заглянуть из 1916 года в 1943, когда, два года бережа меня от вести о ее гибели, все же не смогли уберечь — весть дошла до Дальнего Востока, где я была на 10 лет в заключении. ОДНОГО не предугадала — что буду далеко от нее, не смогу даже мертвую ее увидеть, проститься.

На похоронах одного из братьев Гонкуров другой поседел. Но он на этих похоронах был. У меня было отнято даже это. Только силу удара я в 1916-ом вдруг ощутила.

Было еще и другое: был сон в конце августа 1941 — или в первые дни сентября — нет, первого сентября был, помнится, ликвидком (ликвидационная комиссия) проектно-сметной группы, где мы работали, а значит сон был в августе, когда решалась судьба Марины — сон о ее смерти. Я проснулась в таком испуге, что не дала себе осознать, кто умер, но и лгать не могла и определила, что сон был о смерти самой близкой мне женщины — имени не назвав?

Этот сон! Поданный мне, ее, по ее названию — «неразлучной» — и как он мог не быть подан? Узнала я, что он был правдой — только через два года. Но он был.

А что Марина умрет раньше меня, я написала и в пропавшем при аресте двухтомном романе «Нюренбергская хроника». Там семья наша была переселена в Германию. Мама звалась фрау Мария, мы — Беата и Эрика, и старшая из нас была невестой англичанина, когда разразилась мировая война 1914 года — и разлучила их. Тогда Беата поступает на курсы сестер милосердия, перебарывая нелюбовь к медицине и идет на фронт в фантастической надежде где-то в боях встретить своего жениха. И погибает. Младшая, Эрика, остается жить.

Откуда я знала, что Марину — переживу?

Идем дальше, узнав о Марининой гибели и об оставленных ею письмах, — сыну, мужу, дочери и Асееву (поручая ему сына) я спросила себя — и весь воздух, который только и могла спросить: как могла Марина уйти, не упомянув меня? Молчание в ответ было моим живым страданием. Но на этот вопрос я получила ответ и именно в эти дни. Вторая жена моего мужа Бориса, самый близкий мне человек после Марины, прислала письмо, где сообщила, что в бумагах своего погибшего в тюрьме второго мужа, Б-на, она нашла подобранное им в марининой квартире в Борисоглебском переулке (после ее отъезда из России) — письмо ко мне 1910 года, прощальное, написанное перед ее неудавшимся самоубийством и не уничтоженное ею с 1910 до 1922 года. «Я передам его при встрече, — писала Мария Ивановна, — а пока шлю его копию». Это было как удар грома в мои тоскующие и вопрошающие дни.

Увы, когда я пишу все это, у меня опять нет его со мной в мои 94 года, — но его содержание: Марина прощалась со мной, просила меня не бояться ее, знать твердо, что она никогда ко мне не придет даже призраком, помнить ее и в весенние вечера, петь те песни, детские, девические, которые мы пели вместе после нашей двойной любви к В. О. Нилендеру, — просила меня никогда ничего не бояться, ничего не жалеть. И была в конце фраза: «Только бы не оборвалась веревка! А то не довеситься — гадость, правда?»

Я держала листок копии этого письма, руки мои дрожали, я стояла на моей лагерной койке на коленях перед уже висящим на стене портретом, карандашным, увеличенным мною с присланной мне ее фотографии. Я стояла лицом к нему, к ней, спиной к комнате, к женщинам, моим спутницам по беде. Заливалась слезами…

Разве не чудо было читать его впервые теперь, в 49 лет, не чудо ли, что Марина не порвала его — разве оно не попадалось ей в руки? И не чудо, что оно пришло теперь, после ее самоубийства — узнать, что она не забыла меня, в ответ на мое горе оставленности?..

В 1960 году, когда я смогла поехать искать ее могилу в Елабугу, я узнала от А. Ив. Бродельниковой, ее елабужской хозяйки, что узнав ее имя и отчество, Марина повторила его и — «У меня есть сестра Анастасия Ивановна…» Так она за несколько дней до смерти произнесла мое имя.