Павел Молитвин - Город Желтой Черепахи

— Который уже день борюсь с собой. Который день… Вино уже не помогает. Лабиринт зовет меня… Мне хочется стать совсем другим и жить долго-долго. — Опираясь о стол, он двинулся к балкону. — Во мне словно два человека сидят. Одному хочется в Лабиринт, хочется измениться, забыть обо всем и жить долго, беззаботно, беспечально. Жить так, как растет трава, как растут деревья. О, Лабиринт — это искушение! А другой — другой ненавидит эту проклятую гору, отнимающую у человека все человеческое и дающую взамен долголетие и равнодушие черепахи… Эта гора убила Город, она убивает остров… Поверь, если так пойдет дальше, она убьет все человечество. Ведь люди плывут сюда… Пойдем, подышим воздухом.

Мы вышли на балкон, Чанси — пошатываясь и опираясь о стены, я — следом за ним.

— Смотри, ни одного огонька. — Он махнул рукой.

Под нами чернела тьма. Луна скрылась за тучу, и только редкие звезды сияли на небе. Чанси облокотился на невысокую балюстраду и продолжал бормотать себе под нос, не обращая ни малейшего внимания на мое присутствие:

— Лабиринт… Это сильный магнит. Человеку не устоять… Бифэни, цилини… Чем плоха их жизнь? Даже они… Страх смерти… Стоит ли жизнь того, чтобы… Нет, человеку не устоять…

Он закрыл глаза и затих. Подождав минуту-две, я тронул его за плечо, опасаясь, что ему стало совсем плохо. Чанси вскинул голову, лицо его приняло осмысленное и даже надменное выражение.

— Это трудно. Трудно остаться человеком, когда рядом Лабиринт. Но мы должны оставаться людьми. Ты Пришедший, и тебе не понять, что значит двадцать лет жить на грани предательства самого себя. И главное, непонятно, что же я боюсь предать? Что значит быть человеком? И надо ли им быть? Но оставаться им надо. Двадцать лет! Ты не поймешь и, конечно, осудишь. Но главный-то судья себе я сам! — Чанси замолчал и выпрямился. Теперь он совсем не походил на человека пьяного или замученного мировой скорбью. — А вот и луна. Ты мой гость, но, может, не сочтешь за труд принести бокалы и кувшин с вином?

Я посмотрел на него с удивлением: только что этот человек еле языком ворочал и вдруг ожил, — кивнул и направился в комнату. Поставил на поднос кувшин и бокалы и вернулся на балкон, однако Чанси там уже не было. Я внимательно осмотрелся — деться ему было некуда: луна вновь ярко освещала и сам балкон, и гладкие поверхности примыкавших к нему стен. И тут меня поразила догадка: кажется, Чанси видел только один путь оставаться человеком и не поддаться Лабиринту… Поставив поднос на пол, я перегнулся через балконный парапет. Вгляделся в темноту. Так и есть.

Вбежав в комнату, я несколько раз громко хлопнул в ладоши, созывая людей.

— Сколько можно спать, друг? — Петрович склонился надо мной, и мне были хорошо видны его глаза — серо-зеленые с рыжими разводами вокруг зрачков.

— Ну вот, так-то лучше. Как тебя зовут, скажи. Чтоб жене, детишкам сообщить. Фамилия-то какая?

— Смотрит? Может, позвать кого?

— Чего звать-то? Вот если бы заговорил. Ну, друг, губы-то разлепи, молви словечко.

Он просил так настойчиво, будто от того, скажу я что-нибудь или нет, зависит его судьба. Но что я могу ему сказать? Я не помню ни имени своего, ни фамилии. Се назвала меня Дигуан, но ведь это не настоящее имя. Не помню, чтобы я приносил кому-либо особую радость.

Петрович выспрашивал меня на разные лады, будто надеялся найти волшебное слово, которое разомкнет мне уста. Но я его не слушал. Я думал о том, что имя — это не главное. Главным было что-то другое. Но что именно, я вспомнить не мог. Что-то, о чем я уже думал, будучи здесь, в больнице…

— Не понимает, — сокрушенно покачал головой Петрович. — Эх, бедолага. Был бы хоть в своем городе, а то прилетел черт знает откуда — и вот нате вам.

«Прилетел черт знает откуда» — в мозгу у меня будто что-то щелкнуло и включилось: прилетел. И тут же я вспомнил, как приземлился в Северограде, вспомнил автобус и подобравшую меня попутку. Вспомнил, ради чего я принял приглашение и прилетел на конференцию.

Разлепить губы было трудно. Словно не было у меня рта — так плотно они сомкнулись, спаялись друг с другом. Мышцы лица не слушались, язык распух, пошевелить им не было никакой возможности. Главное, не торопиться, тихо, тихонечко, спокойненько подготовиться, а то унесет меня опять в далекие дали. То есть я не против унестись, но сначала надо закончить дела здешние, то, ради чего я жил и что считал главным в этой жизни.

Мне все-таки удалось разлепить губы. Глядя на плавающий над головой потолок, я дождался, когда Петрович снова склонится ко мне, и, стараясь говорить отчетливо, выдавил из себя:

— Портфель, мой портфель.

Петрович улыбнулся, потом уголки рта его опустились и он виновато заморгал глазами:

— О чем ты, милый? Что тебе, не слышу? Говори внятно. — Он приблизил ухо к моим губам.

Превозмогая слабость, я повторил:

— Портфель. Где портфель? — Я старался говорить громко и внятно, но сам не услышал своего голоса. Глупо было надеяться, что кто-то другой услышит и поймет. Но Петрович услышал и понял.

— Портфель? — Лицо у него приняло удивленное, обиженное и растерянное выражение одновременно. — Слышь, он о портфеле спрашивает! Где мой портфель, говорит! Так что портфель-то? Ты фамилию свою скажи, фамилия нужна. А вещички твои в машине сгорели. Не до них было. Хорошо хоть самого вытащили… — Голос Петровича становился все тише и невнятнее. Да и что его слушать, если портфель сгорел. Сгорело то, над чем я так долго работал, над чем, сами того не подозревая, работали почти все сотрудники нашего сектора. Проклятие! Может ли быть что-нибудь глупее…

— Сбежал! — сказала госпожа Сихэ, и полные губы ее презрительно дрогнули. — Трус!

— Ушел… — растерянно сказал черноволосый, сгорбился и закрыл лицо руками.

— Хозяин умер. Что же теперь будет? Куда мы денемся? — Высокий безвольно опустил руки. — Теперь нам одна дорога — в Лабиринт.

— Ерунда! Глупости! — В голосе госпожи Сихэ зазвенел металл. — Завтра же я пойду к Гуанли. Он устроит наши судьбы.

— Ты выйдешь за него замуж, госпожа?

— Да. Я не собираюсь подыхать на этом проклятом острове. Не собираюсь превращаться в бесчувственную скотину.

— Но захочет ли господин Гуанли?..

— Меня — нет. Он слишком дряхл для этого. Как, впрочем, и большинство мужчин в этом проклятом городе. Но вас и все, что здесь осталось, он, безусловно, пожелает прибрать к рукам. А брак — самый простой для этого способ.

— Мы снова увидим родину! Госпожа, ты возвращаешь нам надежду, а вместе с ней и жизнь… — начал черноволосый, но Сихэ прервала его: