Борис Сапожников - Звезда и шпага

И он решительным шагом направился вперёд, прямо на строящегося в шеренги врага в белых и зелёных мундирах. Комиссар не смотрел через плечо, он знал, был уверен, что красноармейцы пойдут за ним. И ведь, действительно, многие двинулись вслед за комиссаров, а остальные, понимая, что стоять, когда большая часть пошла в атаку, глупо, или же поддавшись общему порыву, также поспешили за ним. И вот только что отступавшее, почти бежавшее, войско, вновь поднялось в атаку, немного нестройными шеренгами шагали красноармейцы в серых шинелях, под красными флагами, с примкнутыми штыками, под барабанный бой, словно те самые каппелевцы в «психической» атаке. Чтобы разрушить это ощущение, Омелин первый вывел громким, не слишком музыкальным голосом первые слова «Варшавянки»

Вихри враждебные веют над нами,

Тёмные силы нас злобно гнетут.

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас ещё судьбы безвестные ждут.

И вот уже подхватывают другие красноармейцы этот знакомый мотив.

Но мы поднимем гордо и смело,

Знамя борьбы за рабочее дело,

Знамя великой борьбы всех народов,

За лучший мир, за Святую свободу.

Припев грянули уже все.

На бой кровавый, святой и правый,

Марш, марш вперёд, рабочий народ!

Мрёт в наши дни с голодухи рабочий,

Станем ли, братья мы дольше молчать?

Наших сподвижников юные очи,

Может ли вид эшафота пугать?

В битве великой не сгинут бесследно,

Павшие с честью во имя идей.

Их имена с нашей песней победной,

Станут священны мильонам людей.

На бой кровавый, святой и правый,

Марш, марш вперёд, рабочий народ!

Нам ненавистны тиранов короны,

Цепи народа-страдальца мы чтим.

Кровью народной залитые троны,

Кровью мы наших врагов обагрим!

Смерть беспощадная всем супостатам!

Всем паразитам трудящихся масс!

Мщенье и смерть всем царям-плутократам!

Близок победы торжественный час!

На бой кровавый, святой и правый,

Марш, марш вперёд, рабочий народ!

На бой кровавый, святой и правый,

Марш, марш вперёд, рабочий народ!

И вот шеренги красноармейцев подровнялись, спины разогнулись, головы гордо поднялись. Они шли на верную смерть, на штыки превосходящих сил противника, но шли с гордо поднятыми головами, как свободные люди, как пламенные бойцы революции. Шли с песней, словно на праздник или на парад, и каждый шаг их был шагом в бессмертие.

Когда же до шеренг врага оставалось не более полусотни саженей, Омелин снова взмахнул саблей, барабаны, предвосхищая его команду, забили «Бегом марш!», и армия повстанцев кинулась в рукопашную. Вот они пробежали десять саженей, миновали двадцать. В то же время солдаты в зелёных и белых мундирах вскидывают к плечу заряженные мушкеты. Тридцать саженей. Звучит команда «целься», штыки мелодично звенят сталью друг о друга. Сорок. Залп. Пламя, дым, треск мушкетных выстрелов.

Тут кончилось везение комиссара Омелина. Пули изрешетили его, сбив с ног, насквозь пробили тело, но он пробежал ещё несколько шагов, замер на секунду с вскинутой над головой шашкой. И только после этого упал ничком на утоптанный снег.

Встретили нас, спешенных всадников, можно сказать, неласково. Некогда было разбираться с нами офицерам пехотных полков, готовящихся к решительной атаке на пугачёвцев. Надо сказать, всех основательно удивила задумка противника с проволочными заграждениями в тылу. Это не обозами подпереться, тут кто-то сознательно отрезал всей армии пути к отступлению. Уйти смогла только лёгкая кавалерия. После нескольких неудачных попыток атаковать наши тылы, потерпев поражение от гусар и пикинеров, пугачёвские иррегуляры поспешили скрыться, спасти свои жизни, бросив товарищей на произвол судьбы. Хотя, по большому счёту, они уже ничего не решили бы в этой баталии. Они сыграли свою роль, провалились с треском и галопом покинули окровавленные подмостки.

— Кто такой?! — рявкнул на меня пехотный штаб-офицер с вмятиной от пули на знаке.

— Поручик Ирашин! — представился я.

— Поручик, — сказал тот, — вот и отлично. Становитесь на место в пехотном строю. Знаете, где оно? — Я кивнул. — Вот и отлично, — повторил штаб-офицер с вмятиной на знаке. — Ваша задача шагать в ногу с ротой и не отбиваться далеко от солдат. С командованием справятся и унтера.

— Я понял вас, ваше высокоблагородие, — ответил я, занимая место поручика в строю.

— А вот и егеря, — добавил штаб-офицер, махнув рукой командиру егерской команды. — Вы что там, к валу примёрзли, что ли?

Егерский поручик никак не ответил, только козырнул и построил своих людей между ротами штаб-офицерова батальона.

Место егерей на валу заняли команды конной артиллерии. Командовал ими, как не странно, сам генерал-адъютант Григорий Орлов. И ещё мне показалось, что я узнал в командире одной из них поручика Баневича. Быстро отцепив орудия от передков, бомбардиры открыли огонь по выстроившемуся у тыловых рогаток противнику. И тогда пугачёвцы пошли в атаку.

Их повёл одетый в чёрную кожу комиссар с поднятой шашкой. Они шли с некой, никогда раньше не слышанной мною песней. С каждым шагов превращаясь из ошеломлённых поражением и сломленных солдат, в гордо идущих на смерть бойцов, готовых сложить головы, но не сдаться, не побежать. Тем более что и бежать-то им было по сути некуда.

Будучи в пятидесяти саженях от нас, пугачёвцы ринулись в рукопашную. Без единого выстрела. В этот момент унтера в нашем строю закричали, часто опережая обер-офицеров:

— К залпу товьсь! Целься!

А когда до бегущих пугачёвцев осталось меньше десятка саженей, над шеренгами пронеслась команда «Пли!». И тысячи мушкетов почти одновременно выплюнули свинцовую погибель в перекошенные лица бегущих бунтовщиков. На несколько секунд всё окуталось дымом, в котором выделялась только замершая фигура комиссара в чёрной кожаной куртке, а потом из этого порохового тумана вырвались пугачёвцы. Перекошенные лица, почерневшие от крови шинели, глаза горят дикой злобой, какой мне прежде видать не приходилось. Вот тогда, впервые в жизни, мне стало по настоящему страшно. И я ударил палашом по этим лица, раз другой, третий. И продолжал бить, бить, бить.

Это была не битва. Это была настоящая кровавая вакханалия. Никакого порядка. Ничего общего с моими представлениями о войне. Да, они были далеки от идиллических. Я всё же прошёл одну кампанию, и довольно жестокую, однако то, что творилось сейчас, ни в какие рамки не лезло. Пугачёвцы будто с цепи сорвались. Они кидались на нас, тыча штыками, били прикладами, мы отвечали тем же. Я крушил палашом во все стороны, стоило заметить серую шинель, как тут же туда следовал удар. Шеренг уже не было. Всё смешалось. Свои, чужие, враги, товарищи. Где-то на фланге возвышались кавалеристы, казавшиеся сейчас чем-то далёким и нереальным, как фигуры на горизонте. Трещали, ломаясь, чьи-то кости. Кричали люди и кони. Где-то хлопали отдельные выстрелы. Звенела сталь. И всё это сливалось в единый гул баталии. Он вливался в уши смертельным ядом, отравляющим всё тело.