Олег Верещагин - Никто, кроме нас!

– Все живы? – на плечах камуфляжа рывком поднявшегося человека вздыбились мягкие черные погоны с продольной алой полосой и восьмиконечной звездочкой – знаками различия надсотника РНВ. Под левый погон был заткнут черный берет.

Надсотник Верещагин вжикнул молнией «тарзана», щелкнул ремнем, на котором выделялась большая деревянная кобура старого маузера, и, забросив на плечо «АК-103» с прилаженной «обувкой»[3], коротко сказал своему вестовому:

– Пошли.

– Все живы, – ответил тот уже на ходу. Надсотник кивнул.

Двери в комнатке, где он спал – бывшей щитовой гостиницы, – давно не было. В довольно широком подземном коридоре в нескольких местах прямо на полу горели костры, сидели и лежали вооруженные люди, слышался негромкий разговор и даже песня:

Песня была из прошлой жизни, кончившейся всего три недели назад, но казавшейся чем-то древним, как история первобытного общества.

Надсотник на ходу кому-то кивал, кому-то улыбался, кому-то бросал пару слов. Он делал это не для игры и не по обязанности. Просто… а что – «просто», он бы не взялся объяснить даже за полный цинк патронов. Но, вглядываясь в лица дружинников, он ощущал одно чувство – единство с ними. И с теми ста с небольшим, что еще оставались в строю. И с теми шестью десятками, которые сейчас лежали в госпитале на правобережье, на Ростовской. И с теми полутора сотнями, которых больше не было… но странным образом они были. Были здесь. С живыми.

Большинство дружинников – молодые крепкие мужики по двадцать пять – тридцать пять лет. Но мелькали лица восемнадцати-, двадцатилетних, тех, кому уже перевалило за сорок (и даже сильно), а иногда – мальчишеские физиономии пятнадцати-, шестнадцатилетних. Это все были его бойцы. Ни убавить ни прибавить.

– Прибавить я бы не отказался, – пробормотал он, поворачивая на лестницу.

– Что? – спросил вестовой.

– Ничего, Паш, это я так, – мягко ответил надсотник. Помедлил и спросил: – Паш… Ты не жалеешь, что увязался со мной?

– Нет, – коротко ответил вестовой.

Надземные полуразрушенные этажи гостиницы в предутренний час караулили только пулеметчики и снайперы, лежавшие неподвижно в своих гнездах – там, где отсвет многочисленных пожаров надежно ослеплял вражеские приборы ночного видения. Белорусский «батька» Вукашенко, по-тихому немало сделавший для формирования и оснащения РНВ, не поскупился – войско было хорошо вооружено. В дружине были три 82-миллиметровых миномета, двенадцать «Утесов», столько же «АГС-30». Правда – это было в начале боев. Сейчас миномет оставался один, «Утесов» – десять (хотя враги за ними охотились специально и упорно – их пули поджигали даже БМП), гранатометов – семь. И ко всему этому – все меньше и меньше боеприпасов. Правда, в сотне были теперь еще трофейные «Браунинг» и «Мк-19».

Около одного из снайперов Верещагин присел – в стороне от пролома, который миновал, привычно пригнувшись. Снаружи пахло гарью, тленом, взрывчаткой.

– Что там? – спросил он.

Снайпер был одним из тех, кто просматривал Елецкую дорогу. Оттуда могли прийти поляки – если части, держащие оборону вдоль водохранилища, не выдержат натиска.

– Тихо, – буркнул, не двигаясь, боец.

Компьютерный центр гостиницы уцелел чудом. Уцелел даже автономный генератор, но машины уже давно никто не запускал, а генератор переключили на фельшпункт в подвале, чтобы хотя бы там можно было дать нормальное освещение. На стульях-вертушках сидели трое офицеров, командиры сотен – сотник Земцов, подсотник Басаргин и сменивший недавно убитого командира второй сотни Демидова надурядник Климов, командир разведчиков. На сухом горючем кипел котелок с чаем, лежали рассыпанные галеты.

Поприветствовав командира кивками и взмахами рук, офицеры дождались, пока он усядется на стул, вытянув ноги. Земцов передал Верещагину никелированную кружку с чаем.

– Я слушаю, – буркнул надсотник.

– В общем, так, – невысокий, широкоплечий, бритый наголо Климов был, как всегда в мирной обстановке, нетороплив. – В районе Ксюшкиной церкви – никого. На бульваре Победы, на Жукова – пусто. Отошли. А вот на Невского стоят «Паладины». Двенадцать штук… – Он засмеялся, как будто говорил что-то веселое. – С самоходками штатовские морпехи. Настоящие. Улица Шестидесятой армии забита поляками. Штурмовые группы в полной готовности.

– Так, – сказал Земцов, тоже невысокий и крепкий, но белобрысый, с густой короткой бородой и длинными усами. – Вот и подарок.

– Пашка, – Верещагин повернулся к вестовому. – Садись на скутер. Дуй в «Буран». Ромашову скажи – с рассветом нас атакуют. Пусть подкинет огонька по Невского, по Шестидесятой армии… если пришлет хотя бы одну «Шилку» – будет великолепно.

– Не пришлет, – сказал высокий, кавалергардски изящный, чисто выбритый Басаргин. – Скажет – одна уже есть.

– Дуй и проси, что я сказал, – повысил голос Верещагин, и вестовой выбежал в коридор.

Офицеры какое-то время молча пили чай, слушая, как где-то на юге то разгорается, то затихает бой.

– Опять на ВоГРЭСовский мост ломятся, – сказал Земцов. Поставил пустую кружку, с сожалением вздохнул. – Ладно, пойду к своим.

– Угу, – кивнул Верещагин. – Клим, иди тоже, поспи.

– И то дело, – согласился надурядник, ловко закидывая за спину «Сайгу» двенадцатого калибра, а «АКМС» со сложенным прикладом беря в руку.

Басаргин, облокотясь на компьютерный столик, играл златоустовским «Бекасом» – нож порхал над пальцами, крутился между ними… Верещагин долго и бездумно следил за движением ножа. На юге стали бить орудия.

– «Спруты», стодвадцатипятимиллиметровки, – сказал Басаргин и с размаху убрал нож в ножны. – Отобьются… Хорошо, что склады тут медведы наши дрессированные не успели ликвидировать.

– Хорошо, – согласился надсотник. – Слушай, Басс… а ты не чувствуешь себя мерзавцем?

– Чувствую, – сердито ответил подсотник. – Чувствую за то, что ничего не сделал, чтобы прекратить этот бардак несколько лет назад. Сидел и мечтал, что само рассосется, как та беременная малолетка из анекдота.

– Я не об этом…

– Я знаю, о чем ты. Самоед ты, Олег.

– Самоед? – усмехнулся командир дружины.

– Самоед. Сам себя ешь. Ты же этой войны хотел. Ты вообще ее последним шансом называл!

– Называл? – снова задал вопрос надсотник.

– Перестань за мной повторять! – разозлился Басаргин и встал. Шевровые сапоги, которые он носил вместо берцев, как у большинства дружинников, скрипнули зло. – Я отлично знаю, что ты сейчас будешь делать! Вместо того чтобы пойти и поспать еще пару часов, ты сейчас пойдешь шататься по окрестным подвалам! Тешить свою мятущуюся душу! И кончится тем, что тебя грохнет какой-нибудь морпех-снайпер! Чего ты смеешься?! – У Верещагина и правда вздрагивала губа, а в глазах зажглись веселые искорки. – Чего ты смеешься, долдон?!