Дмитрий Матяш - Выход 493

— Ну если на заставе, то раз сто наверное, — упорно не желая упасть в грязь лицом, легко солгал Андрей, удвоив свои истинные показатели.

— Сто, говоришь? — вдумчиво повторил комбат. — Значит, вот что. На пулемет тебя пока не поставлю, подстрахуешь если что со своей «пшикалки», — кивнул он на Андреев укороченный АКС. — А придет «Резвый» где-то часа через два, тогда может и постреляешь. Понял?

Андрей нахмурился и, отложив свой автомат в сторону, облокатился на мешок, давая понять, что ожидал-то он от первого своего наряда на «северке» немного больше, чем просто «подстраховать со своей «пшикалки», ведь сделать он это мог и на любой другой заставе. Но сказать об этом, конечно же, не посмел. Тем более, наглеть после того, как проштрафился, уснув на посту, испытывая на прочность «доброту» Стахова явно не было необходимости. Ведь кто его знает, какие мысли ходят в его голове? Передумает, и все. Потом лишь отпишется в рапорте, мол, боец уснул на посту, был наказан, выдворен, с целью отбывания наказания за заслон и там… Кто же думал, что так получится — пропал!

А ведь что самое главное, Стахову-то ничего не будет, его даже судить не станут — таких не судят, а его, Андрея, сожрут те черви, что пожирают трупы расстрелянной на заставе нечисти — их же просто в шлюз выбрасывают, трупы эти, а через час от них уже ничего не остается… И представив себе, что, подняв заслон, его могут не найти, Андрей весь скукожился и громко засопел, всячески пытаясь отогнать от себя дурацкие мысли.

Илье Никитичу было уже за сорок. Он, конечно же, был строгим, а иногда и не в меру жестоким в отношении воспитания юных военнослужащих, не скупясь при этом на изощренные наказания, но большинство из тех страшных слухов, что о нем ходили, были всего лишь выдумками, сочиненными как раз для таких случаев. Выбрасывал бойцов он в промежуточный шлюз всего лишь несколько раз, и это было уже так давно, что и сам он толком не помнил кого и за что наказывал таким образом. В основном, он мог врезать по шее, или схватить новичка за шиворот и швырнуть куда подальше. И как бы там это не называлось, но оно действовало.

В следующий раз они сто раз подумают, — утверждал Стахов, — прежде чем присесть у костра и начать мечтать черт знает о чем. На кордонах для них нет ящика с мечтами, только с патронами, дровами и продпайком.

Большую часть своей жизни Илья Никитич провел на заставах Укрытия. Так уж тут заведено, в этой подземной империи выживших, что перед каждым трудоспособным мужчиной предстоял выбор: либо военное ремесло, либо «научка» — если есть задатки для изучения точных наук и дальнейшей работы в лабораториях, либо «гражданка». Но последнее, несмотря на свое мирное название, вовсе не работа в теплом офисе или вращение баранки. Это обработка земли, это ежесекундный тщательный уход за едва продирающимися из грунта чахлыми, бледными растениями, это рутинная работа на фермах, в металлургических цехах, это адский труд шахтера. Другого здесь не было дано. А Стахову, как потомку военачальников в третьем колене, даже в страшном кошмаре не могло привидеться, что он вспахивает землю, ухаживает за скотом или работает на фабрике, изготовляющей топливо для машин. И дело вовсе не в том, что он боялся труда, презирал хозяйственную работу или чурался провонять коровьим дерьмом, нет. Просто видел он всегда себя другим. И даже родословная, о которой он, по сути, так мало знал, здесь была ни при чем. Призвание свое он почувствовал еще тогда, когда впервые взял в руки оружие. Вот оно — его рало и его молот, его хлеб и его суть.

Нет, он не видел себя славным воином, завоевавшим мир, не мечтал стать притчей во языцех, не грезил о подвигах и геройстве, как другие, не думал о репутации или, Боже упаси, об условиях жизни лучших, чем заслуживает обычный работяга. Илья Никитич самоотверженно считал себя лишь маленькой боевой единицей, ставшей препоной на пути нежити к миру, в котором еще теплится жизнь. Видел себя эдакой спичкой, воткнутой в желоб, по которому стекаются в их жилище всяческие нечистоты. Вот он, а вот его дружина — такие же спички, десятки, сотни спичек, которые стоят в ряд, плечом к плечу, готовые грудью принять все те напасти, что ниспошлет на них немилосердная судьба. Готовые сломаться, лишь бы не пошатнуться, не быть снесенными тем потоком грязи, что несется со сточных труб протравленного мира в их дома, к их больным детям, изможденным тяжкой работой старикам и женам, в чьих глазах больше не находилось места для надежды, любви, огня. В которых уже много лет лишь потухшие поленья и пепел.

Его удел был предопределен еще с того самого дня, когда его, десятилетнего, родители, находясь уже здесь, в Укрытии, передали пожилой паре и попросили присмотреть, пока у них не закончится совещание… Но совещание тогда закончилось стрельбой. Из администрации в тот день, под простынями с бурыми пятнами, вынесли множество трупов, среди которых были и его родители.

А спустя шесть лет Стахов получил свой первый, самый глубокий шрам, тянущийся от левой брови через все лицо и до мочки правого уха. Это было его первое дежурство на северной заставе.

— Поднимай первый заслон, — будничным тоном скомандовал Стахов и юноша с многозначительным видом ткнул пальцем в большую прямоугольную кнопку с цифрой «1» на контрольном блоке, прикрепленном к стене за их спинами.

— Катится! — услышав нарастающий шум скатывающейся вниз по шлюзу машины, радостно доложил Андрей, чувствуя как его пробирает мелкая дрожь.

Он ждал этой минуты целые сутки. Как назло, сегодня в северном направлении не выезжала ни одна машина, а две приехавшие перед «Монстром» были пусты в том плане, что ничего занятного не привезли. Для Корана и Стахова это было нормально, а вот Андрею и Рыжему — тоже впервые попавшему в наряд на северную, становилось скучновато.

Андрей был весьма наслышан о творившихся здесь ужасах, однако застава влекла его к себе неудержимо, как тянет к спрятанному на чердаке сундуку, в котором находится то нечто, о чем и спрашивать-то запрещено, не говоря о том, чтобы посмотреть. Но как же оно к себе манит — запретное! И страшно, и есть шанс схлопотать по шее, но сил сопротивляться этому зову, идущему из недр любопытного естества, нет. Ноги сами ведут, разум словно отключается, глаза застилает туман и в непроглядной серой зыби видно лишь одно — сундук! Такой яркий, такой четкий, светящийся изнутри. Кажется, протяни руку и дотянешься к нему, прикоснешься пальцами, схватишь за подковообразную рукоять и… Тяни… Открывай… Смотри!

В детстве разные страшилки об этой заставе ему рассказывала бабушка, дабы он, играя, не приближался к тоннелю, обозначенному магической буквой «С». Но это, конечно же, не действовало, и к тоннелю он таки подходил, дабы хоть в полуха послушать те таинственные звуки, которые из него долетали. Иногда там стрекотал пулемет, иногда кто-то протяжно скулил, иногда ревел голодным медведем, иногда кричал от боли, а иногда даже тишина была такой осязаемой, такой натянутой, такой липкой, что больше не нужно было никаких звуков чтоб почувствовать дыхание смерти.