Деян Стоилькович - Меч Константина

Неманя Лукич стоял на улице Старины Новака, прислонившись к деревянному забору, и внимательно всматривался в горизонт. Небо на юге налилось кровью, а гул орудий, доносившийся оттуда, предвещал появление готовой ворваться в Белград силы. Русские войска и партизанские отряды приближались, бой шел уже на Торлаке, где располагался Институт иммунологии; оттуда по шоссе от Авалы под артиллерийские залпы он спустился в город.

Немецкая колонна идеальным строем промаршировала по улице Старины Новака. Солдаты распевали старые песни о чести и фатерланде. Неманя заметил на их рукавах нашивки: рунический лист Первой Альпийской дивизии «Принц Ойген». Он дождался, пока те пройдут, после чего двинулся дальше. Прошел мимо сгоревшего немецкого танка и развороченного взрывом дота, потом свернул налево. Там он вошел в просторный двор и направился к дверям дома номер двадцать три.

Неманя осторожно постучал. Открыла ему женщина в повязанном под самым подбородком платке и тут же пропустила внутрь. Он оказался в скромной комнате, где, кроме плиты в углу, покосившегося стола у окна и пары стульев, ничего не было. За столом сидел мужчина в рясе и пил ракию.

Заметив гостя, священник указал ему на пустующий стул напротив себя. Неманя принял молчаливое приглашение.

– Меня послал господин Маричич, – начал он.

– Хорошо. И чего же вы хотите? – спросил поп. – У меня есть все: масло, сахар, мука, соль. Есть мясо, консервы, шоколад, конфеты. Бензин, правда, уже кончился, но я могу достать…

– Ничего этого мне не надо.

Священник удивленно склонил голову набок и потянулся за бутылкой. Женщина поставила перед Неманей стакан, и он наполнил его золотистой жидкостью.

– Отличная препеченица, попробуйте.

Неманя сделал глоток и почувствовал, как алкоголь обжег язык и нёбо. Потом он запустил руку во внутренний карман шинели, вытащил из него небольшой пакет, завернутый в полотно и перевязанный шпагатом, и бросил его на стол перед священником. Тот развязал шнурок и развернул тряпицу. Осторожно вынул из нее блестящую монетку и с интересом оглядел ее.

– Этот золотой… Гм, британский?

– Да. Вам нравится? – спросил Неманя. – А может, вы предпочитаете серебряники?

Священник цинично усмехнулся и спрятал мешочек с золотыми под рясу:

– Я вижу, вы образованный человек, господин?..

– Лукич.

– Да, Лукич. И остроумный. Итак, в чём ваша нужда?

Неманя допил ракию и без особого приглашения потянулся к бутылке. Наливая до краев свой стакан, он сухо вымолвил:

– В отпевании.

– Что?

– Отпевание. Кто-то ведь должен совершить обряд отпевания.

– Я не понимаю…

– Ты знаешь, что такое заупокойная служба, поп? Или ты напрочь забыл об этом за годы ростовщичества и торговли из-под полы?

Священник отрицательно замотал головой, на его лице заиграла неубедительная улыбка.

– Знаете ли, я не из тех людей, с которыми можно разговаривать в таком тоне…

Неманя встал из-за стола, и полы его шинели распахнулись. И тут священник увидел у него за поясом пистолет и длинный немецкий штык-нож.

– Вставай, – сказал Неманя. – Нам пора.

В том судьбоносном октябре 1944 года израненная душа Белграда лучше всего была видна из пригородов. Оттуда открывался вид на Дорчол и Пашину гору, Душановац и Калемегдан, на серые районы города, где то тут, то там виднелись колеблющиеся столбы черного дыма. Между ними на малой высоте в направлении Теразии, совсем как шершни, лавировали русские истребители. Их приближение сопровождалось грохотом немецких зенитных орудий. Батарея катюш, расположившаяся у трамвайного депо на Александровой улице, салютовала смертоносными ракетами в направлении Калемегдана, где отряды Штеттнера с примкнутыми штыками окопались в грязи. Ритм всей этой фантастической картине задавали равномерные залпы орудий.

ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ…

Неманя Лукич прекратил копать, когда заступ ударился обо что-то твердое. Он поднял голову и посмотрел на священника, который наблюдал за его работой, стоя у разверстой могилы.

– Слышишь это, поп? – спросил Неманя.

– Что?

– Этот глухой грохот…

– Слышу.

– Знаешь, что это?

– Русская и немецкая артиллерия.

– Нет! Эти звуки возвещают о приближении конца света.

– Ну и что? – Поп умиротворенно пожал плечами. – Все мы когда-нибудь предстанем пред Господом…

– Кончай болтать! Если ты хоть один разок и вправду задумывался над тем, что есть Бог и истина, то вряд ли стал бы наглым спекулянтом.

Неманя потянулся за солдатским рюкзаком, который лежал на краю могилы, и опустил его на дно ямы. Потом перекрестился и вылез наружу.

Священник не отрывал от него взгляда, даже не пытаясь скрыть волнение и страх.

Грохот за его спиной все усиливался.

ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ…

– Она… Случаем, не наложила ли на себя руки? – осторожно спросил поп.

– Нет, что ты.

– Потому как если она это сделала, то я не стану ее отпевать.

– Слушай, поп, ты ведь деньги взял?

– Да, но… В книгах говорится…

– Так вот, поп, ты хоть когда-нибудь слышал, чтобы самоубийца умудрился сам себе голову отрубить?

– Я, это… Нет конечно…

Неманя воткнул заступ в мягкую землю у самых ног священника:

– Так вот, это я ее убил, поп.

Крепко прижимая к груди священные книги, поп отступил назад шага на два.

– Так ты будешь ее отпевать? – с угрозой в голосе спросил Неманя.

Священник растерянно кивнул головой, после чего перекрестился и приступил к исполнению обряда.

Неманя отошел в сторону, запустил, руку в карман и вытащил портсигар.

Он машинально закурил, и в этом его действии не было ничего осознанного. Он не чувствовал ни дыма, ни холодного октябрьского ветерка. Пока голос священника возносился к серому небу над Белградом, смешиваясь с облаками и канонадой, Неманя вспомнил Драгутина, цитировавшего Цицерона: «Grave ipsius conscientiae pondus»[55].

Заупокойная служба продолжалась, когда горловое пение прервали звуки войны, которая сотрясала раскинувшийся под ними город, но Неманя отчетливо слышал каждое слово, каждое обещание, данное тем, кто покорно верует в обещание Царствия Небесного, воскресение и вечную жизнь.

Закончив, священник начертал правой рукой в воздухе крест.

– Я побуду здесь еще немного, – сказал Неманя. – На всякий случай… Если вдруг Анна пожелает восстать из гроба.

Священник еще раз перекрестился и молча, ускоряя шаги, двинулся по тропе вниз, к городу.