Сергей Малицкий - Блокада

Тогда как раз пошел слушок, что пришлый бражник Сишек из той самой деревни Гнилушки в четыре двора нашел за базой светлых на краю Гари странного полудохлого парня. Выходил он его или парень сам оклемался, никому известно не было, только едва тот парень встал на ноги да глазищи свои огромные распахнул, сразу стали ясны две вещи: во-первых, в голове у него пусто, как весной в кадушке в погребе, а во-вторых, палец в рот этому парню не клади, иначе только палец от тебя и останется. В той деревеньке тоже своя ватага имелась, которая состояла из трех братьев-лесовиков. Через месяц после того, как Пустой, так его назвали тут же, начал ходить и даже говорить первые слова, которым он обучался с удивительной быстротой, братья заявились во двор к Сишеку, куда они и так заглядывали по особой ежедневной нужде, и потребовали от старика двойную плату за охрану. Тут-то Пустой и проявил себя в первый раз. Он задвинул Сишека за спину и объявил братьям, что в охране не нуждается.

Надо сказать, что братья, которые, может, и не были братьями, но жили в одном доме, да и похожи были друг на друга, как бывают похожи три болотные кочки, славились силой, но никак не умением сплетать слова. Хотя слышали они хорошо. Слова Пустого они обдумывали целый день, а на следующее утро заявились к Сишеку вместе с прежними ватажниками из соседней деревни Квашенки. Десять человек выстроились у Сишековой халупы, которую и избой назвать язык не поворачивался. У каждого было или копье, или топор. Каждый был если не выше худого и узколицего Пустого, то уж точно тяжелее раза в два. «Наша маленькая прикормленная орда», — уже тогда с бахвальством называл их староста Квашенки.

— Вот, — показал один из братьев на семерку ватажников из Квашенки. — Мы охраняем тебя от них.

— А они что делают? — спросил Пустой.

— Охраняют свою деревню от нас, — с легкостью заглотнули наживку братья.

— В задницу, — коротко сказал Пустой, перед тем как произнести свою самую длинную речь.

— Что? — не поняли братья.

— Идите в задницу, — повторил Пустой и расщедрился еще на восемь слов: — Вас десять. Выбирайте одну пошире и отправляйтесь туда. Вдевятером.

То, что случилось потом, Коркин точно представить себе не мог, потому как перво рассказчиком о случившейся после слов Пустого рубке был Сишек, а когда он позволял себе рассказывать о столь серьезных вещах, он, как правило, уже с трудом выговаривал слова. Но все варианты повествования сходились к одному — десятка ватажников со всем тем железом, что было у них в руках, бросилась на Пустого, чтобы оставить от наглеца пустое место. Прошел ли миг, или три мига, или все пять, Сишек путался, потому как провел это недолгое время, спрятавшись в бочке для сквашивания браги, но деревенские разбойники оказались мертвы. На Пустом же, которого в то время еще не только не величали механиком, но не звали и Пустым, не случилось и царапины. Хотя помутнение случилось. Присел глазастый там, где стоял, растопырил перед лицом окровавленные ладони и завыл, закачался так, словно собственного ребенка прирезал. Ничего — покачался, да не выкорчевался.

Дальше шел долгий рассказ Сишека, как трудно долбилась яма для трупов в твердой земле и как обидно было копать ее еще четыре раза, так как охотники окоротить Пустого иссякли не сразу, даже чуть ли не настоящие ордынцы заглядывали с визитом, но в деревеньке Гнилушке ватажники вывелись вовсе, а те, что опять завелись в Квашенке, даже не смотрели в сторону владений Пустого.

Но самым интересным оказалось то, что Пустой сам не стал ватажником. Вместо того чтобы заняться прибыльным разбойничьим ремеслом, он быстро поправил дело Сишека и вскоре начал отпускать такую брагу, что ею можно было заправлять светильники, а уж в голову она давала так, что некоторые и отползти от хозяйства Сишека не успевали. И что самое главное, никто ею не травился. Да что там говорить, если пошел слух, будто даже светлые с базы, которые всегда смотрели на окрестных лесовиков как на какую-то пакость вроде навозных мух, якобы приходили к Пустому за его пойлом? И он, несмотря на всю свою пустоту, которая по незнанию Пустым самых обычных вещей была очевидна всякому, о чем-то говорил с ними на их языке.

Тут бы Пустому и сундуки сколачивать, чтобы в них монету ссыпать, дошло ж до того, что из всех окрестных сел к нему с подводами стали прибывать: гончары стали ему сначала глинки суживать, а потом и вовсе под него их вертеть, а он опять такого головорота выдал, что деревенские только глаза выпучили. Начал отдавать глинки со своим пойлом за камни и кирпичи. Коркин и сам целое лето только и делал, что шлялся по развалинам на краю леса, ковырял землю да оттаскивал те камни, что поровнее, в Гнилушку, которая теперь уже стала называться Поселком. Года за полтора теми камнями и поднялась громада, которую Пустой назвал непонятно, но звучно — Мастерская. Не зря он полгода бродил по окрестностям да все что-то ковырял в земле, смешивал с водой, отжигал на костре. Вскоре четыре бедолаги из тех, что вовсе не могли обходиться без Сишекова пойла, стали готовить какую-то белую полужидкую пакость, а еще столько же пустили в оборот собранную гору камней, что не убывала вместе со странной стройкой, а только росла, потому как хмельное ремесло пока еще не прекращалось.

Развалина, что стояла на холме на окраине Гнилушки, использовалась жителями деревни только для того, чтобы забраться по выщербленным ступеням на ее крышу и, разглядывая степь, забор базы или лес, погадить с высоты в заросли бурьяна и ядовитой ягоды. Размеры сооружения были шагов сто на пятьдесят, высота — шесть ростов Коркина, по два роста на ярус, и представляло оно собой обугленный скелет из стальных ферм, на котором рядами были уложены неподъемные плиты из серого камня.

Стройку Пустой начал с первого яруса, расчищать который приходили за две глинки в неделю все окрестные лесовики. И Коркин помахал там лопатой, разгребая объемистое, заваленное всякой дрянью глубокое подполье, в котором уместилась бы вся Квашенка вместе с лошадью щербатого Толстуна. Одновременно с расчисткой и обнаружением под грязью какого-то фундамента началась укладка камня.

Стены, которые затеял Пустой, навели Коркина на мысль, что скоро должна начаться еще одна война — вроде той, о которой ему рассказывала мать. Иначе зачем лепить толщину в размах рук? Да еще и на втором ярусе? И на третьем? И барьер на четвертом, словно Пустой собирался жить под открытым небом и боялся сверзиться по пьянке с высоты. А окна он замыслил еще страннее! Не окна, а щели — в Квашенке в избах и того шире окошки прорубались. А уж когда полтора года назад вся эта история закончилась, глазам Коркина предстала такая крепость, что даже сверкающая сталью и проводом база показалась всего лишь безделушкой.