Андрей Гребенщиков - Квартира № 41

Тишина. Верная спутница темноты. Вода, вечно ищущая тайные ходы в небесной тверди моего мира, рассыпается каплями и низвергается радиоактивным дождем на бетонный пол. Но нет ни всплесков, ни упругих злых ударов отяжелевшей, беременной плутонием воды. Тьма высасывает все звуки. Лишает их цвета, выцарапывает из мутных потоков осколки жизни. ГЕО — мертвый мир и ничто не смеет нарушить его уединение. Покой тлена и гнили. Гнили, что источают сотни изодранных, исковерканных тел, валяющихся повсюду — на эскалаторах, путях, у турникетов и касс, они заполняют собой застывшие вагоны и смердят, смердят. Где-то среди них и мое тело, безвольная тряпичная кукла, изувеченная жестоким ребенком.

Автомат жадно проглотил последний патрон, чтобы через мгновение выплюнуть его раскаленным куском металла. Вдох — патрон вошел в ствол, выдох — пуля со свистом ушла в черноту тоннеля. Тишина. Автомат затаил дыхание. Стрелок застыл, время сжалось пружиной и остановилось. Тишина.

Наконец тьма подернулась нервной судорогой, от неё отделилась тень и грязной кляксой потекла к автоматчику.

Сергей отшатнулся. Время, раскручиваясь из тугой спирали и наполняя воздух грохотом секунд, сорвалось с цепи — сердце взвыло запредельным ритмом, виски наполнились звенящим металлом, зрачки сузились. Тень уже не тянулась, она парила — хищная птица, раскинувшая крыла над безвольной жертвой.

Бесполезный АК полетел на землю, рука рванулась к ножу. «Не успею». Внезапно из-за спины громыхнул выстрел, потом еще один и еще. Тень обиженно всхлипнула, заколебалась, затем стремительно втянулась в породившую её темноту. Бой был окончен.

Сергей мешком осел на рельс, так и не дотянувшись до ножа. Грудь жгло, боль острыми когтями рвала мышцы, скальпелем вскрывая вены, вгоняя в нервные окончания раскаленные иглы. Хотелось кричать, но сил хватило только на приглушенный, хриплый стон. Дышать становилось тяжелее с каждым вздохом.

С трудом оглянувшись через плечо он увидел бабу Галю, Галину Александровну, тучную, некрасивую женщину неопределенного возраста — она сжимала Стечкин, пистолет тихонечко подрагивал в её сильных, бочкообразных руках. Склочная, скандальная, истеричная баба Галя — Сергей никогда не любил её, а бывало и ссорился с заносчивой и не очень умелой поварихой, по совместительству — медсестрой, швеей и уборщицей (на станции всегда не хватало рабочих рук, особенно женских). Галина Александровна слыла удивительной «мастерицей», за что бы она ни бралась, всё шло кувырком и оканчивалось скандалом и вселенской руганью. Она и в этот раз попала в дозор за весьма серьезную провинность — потравила в столовой пятнадцать человек. Руководство посчитало безопасней держать её вдали от пищевых запасов, медикаментов, да и в целом от большого скопления людей. Ей даже автомат, положенный в дозоре, не выдали, ограничившись стареньким Стечкиным.

И вот теперь, баба Галя, сидя в луже собственной крови, извергающейся страшными потоками из разорванного живота, спасает Сергею жизнь.

Рука женщины опустилась, пистолет с грохотом отскочил от земли и исчез за шпалами. Галина Александровна стеклянными, опустошенными смертью глазами смотрела на Сергея. Она улыбалась — застывшим оскалом толстых потрескавшихся губ. Улыбка получилась недоброй, даже сейчас в ней читался мстительный, язвительный упрек: «вот видишь, поганец, а ты меня недолюбливал».

Сергей осмотрелся. Чуть поодаль лежал Иван Леонидович — преподаватель множества наук и искусств. Когда-то «ДО» он был обычным университетским преподом, наверняка популярным и любимым своими студентами. Здесь, на станции, он стал светочем и чуть ли не единственным источником академических знаний. Его почитали, уважали и, конечно, любили. За добрый нрав, острый, живой ум, за необыкновенную мудрость. И если бабу Галю завтра забудут все, кроме Сергея, обязанного ей жизнью, то Иван Леонидович — огромная потеря для каждого.

Стрелок судорожно вздохнул и болезненно поежился. Озноб мелкой дрожью сотрясал тело, из рваной раны на груди вязко стекала кровь. Подмога уже близко, с платформы отчетливо слышались встревоженные голоса и топот множества ног — ему не дадут умереть.

У самой границы света и тени лежал дагестанец Рустам, по чьей-то странной прихоти прозванный Хохлом. Сергею не было жаль мрачного и агрессивного горца, достававшего всех своей неуемной задиристостью и дурным, неуживчивым характером. «Туда ему и дорога». Мысль была постыдной, но с самим собой Сергей предпочитал честность.

На станции жило довольно много кавказцев — начиная с воинственных чеченов и заканчивая улыбчивыми пройдохами армянами. Первые всегда составляли костяк самых опасных передовых дозоров, мало кто мог сравниться с чеченцами в искусстве войны и выживания. Армяне славились дипломатичностью и вместе с азербайджанцами, известными торговцами, отвечали за «внешние сношения» с другими станциями. Представители других народностей нашли себя в кулинарии и «виноделии» (на станции, понятно, никто виноградников не разводил, но хорошая бражка или самогон всегда были в цене). Грузины развлекали народ красивыми песнями, дагестанцы зажигательными танцами — комендант, умный, дальновидный мужик, всегда зорко следил за тем, чтобы на вверенной ему «Динамо» не воцарились уныние, тоска и прочие пораженческие настроения. Также он не терпел национализма, любое проявление которого неизменно каралось дисциплинарным дозором, гауптвахтой, в самых тяжелых случаях — изгнанием.

Рустам был очередным и самым реальным кандидатом на высылку со станции. Две драки с русскими и беларусами, учиненные горячим джигитом в течение последнего месяца — склоняли обычно весьма спокойного и миролюбивого коменданта к суровому решению — «еще одна выходка и вылетишь отсюда пулей».

«Михалычу не придется марать руки», — подумал Сергей, отводя взгляд от трупа Рустама. Сознание постепенно затуманивалось, мир тускнел и таял.

Наконец чьи-то сильные руки подхватили обмякшее тело стрелка и последнее, что он услышал было: «Корнет живой, Слава Аллаху, бинты, быстро».

Сергею никогда не нравилось прозвище «Корнет». Оно не шло ему, чужеродное и странное слово. Чувствовалось в нем залихватская, позерская вычурность. Тихому и скромному человеку не предназначено подобное имя.

Однако «Корнет» с легкой Настиной руки мгновенно привязалось к нему. Многие даже звали его «Когнетом», по-доброму передразнивая детскую картавость Настёны.

Трехлетняя Анастасия и её не по возрасту серьезный пятилетний брат Виталик от своей прежней жизни «ДО» сохранили только растрепанную, потертую во всех местах книжку-раскраску про гусаров. Книжка без сомнения принадлежала брату, однако сестренка настолько упоенно и страстно изучала каждую картинку, каждую страничку драгоценной раскраски, которой так и не успел коснуться ни цветной карандаш, ни кисточка с каплей акварели, что скоро на станции вся малышня болела неуместными для этих мест драгунами, уланами, поручиками и корнетами, и ни одна игра не обходилась без героических гусаров.