Юрий Никитин - На пороге

– Володя, придется повторить…

Я спросил вяло, уже зная от Медведева, что случилось не совсем то, на что надеялись, несмотря на мизерные шансы:

– А что не так? Белок не отыскал поврежденный ген?

– Отыскал, – ответил он хмуро. – И разрезал…

– И что? Не удалось регенерировать?

Он вздохнул.

– Понимаешь… должна была регенерировать та половина, что со здоровыми генами…

Я проговорил:

– Знаю, рекомбинировалась мутантная. Медведев тебя выдал с потрохами.

Он сказал быстро:

– Ты какая-то странная дрозофила! У тебя все не так. У них так, а у тебя не так. Но ты не волнуйся. Мы ищем варианты!

– Какие? – сказал я с тоской. – Теперь если разрезать, то какая бы половинка ни восстановилась, будет та же мутантная.

– Лазаренко сейчас работает над цельной заплаткой, – сказал он торопливо. – Просто наложим сверху на весь участок. И все!

Я смолчал, да и он отводит взгляд, заплатка закроет часть генов, то есть выведет их из строя. Фактически уничтожит. А все гены, даже так называемые мусорные, со временем оказываются для чего-то просто необходимы. Отсутствие их открывает дорогу всяким разным и неизлечимым болезням, так называемым генетического происхождения.

– Хорошо, – сказал я, – самую скучную работу сбрасывайте мне. Я теперь сплю плохо, могу поработать и ночью.

Он кивнул и торопливо ушел, а я подумал, что не везло всегда именно мне. И даже сейчас, когда у всех в подобных случаях здоровая половинка ДНК разрастается и на другую половину, у меня почему-то больная повела себя, как доминант, вытеснив здоровую полностью.

Хотя, конечно, «у всех», сказано громко, пока что только пятерым дрозофилам сумели исправить испорченную ДНК. Слишком уж долгий и трудный процесс, только-только отдельные энтузиасты начинают переходить к опытам на мышах, но там и труднее, да и ждать приходится намного дольше, потому что мыши живут два года, а дрозофила считаные дни.

Перед обедом распахнулась дверь, через порог грузно переступил Медведев, привычно бодрый, толстый, румяный и со щеками на плечах, в руке гигантский гамбургер.

Зав. сектором по приборам и оборудованию, чуть ли не администратор, что не мешает ему оставаться кандидатом наук в едва ли не самом перспективном направлении исследований, генное модифицирование, особенно в CRISPR, а также самым толстым во всем нашем центре.

– Будешь? – спросил он и сделал вид, что в самом деле предлагает мне бутерброд. – Правильно, тебе вредно… А мне можно. Слушай, я вот что подумал… Та заплатка, что тебе хотят поставить на дырку в геноме, очень подавит твой иммунитет…

– Еще и это, – сказал я вяло. – А что-нибудь хорошее брякнуть можешь?

– Да, – ответил он счастливо. – Ты будешь еще и уязвим для любого вируса! Это же здорово, понимаешь? А их, представляешь, сотни миллиардов только в этой комнате. Тебе придется всю жизнь принимать препараты сенгердил и акваперд.

– Блин, – сказал я. – Дорогие штуки… Обе.

– А мы их тут и синтезируем, – заверил он и подмигнул. – Все путем. Зато есть и замечательные возможности!

– Ну-ну?

– Если тебе вдруг понадобится, – сообщил он, – пересадить сердце или печень, то твой ослабленный организм не станет их отторгать, как поступает любой здоровый, а просто смирится.

Я сказал безнадежным голосом:

– У меня все вроде бы в порядке, пересадки не нужны. Блин, что у нас за жизнь, от одного не удается спастись, как прыгаешь прямо в пасть чему-то еще более страшному.

Он повздыхал, развел руками.

– Эта странная матрица называется жизнь.

Я сказал сварливо:

– Но ты же не так просто пришел?

Он сказал виновато:

– Знаешь, я тут подумал, тебе же теперь все равно…

– Ну спасибо, – сказал я саркастически.

– Прости, – быстро сказал он, но по виду не заметно, что извиняется, настоящие ученые думают прежде всего о деле, он ожидает, что и я таков даже на пороге смерти, – я имел в виду, что у тебя эти… сроки. Есть одна революционная идея… Думаю, мир перевернет! Даже если не получится. Ну, не перевернет, так тряхнет. Или трахнет. Если ты, конечно, согласен. Что-то да успеем понять. А если все сложится, то может быть и вообще…

Я сказал с тяжелым сарказмом:

– Ну спасибо за «успеем понять». Мне так приятно, что успею помочь с набором материала для твоей докторской.

– Ты настоящий друг, – сказал он с жаром. – А на титульной я напишу что-то вроде благодарности безвременно почившему другу, который помог личным вкладом в мое гениальное открытие.

– Гад ты, – сказал я беззлобно. – Как можно смеяться над вопросами жизни и смерти, над которыми ломали головы Карл Маркс и Ларошфуко?

Он спросил:

– А кто такой Ларошфуко?

– Не знаю, – ответил я, – но фамилия такая яркая, запоминается.

– Это имя, – предположил он. – Ларош – по-венгерски Иван, а Фуко – французский министр тайной полиции. Тоже имя… наверное. Хорошо, я тут кое-что подготовил, давай сразу и начнем? Вот только бутерброд дожру.

Он не бессердечный, просто нормальный ученый, а в нашем мире нормальность то, что в широком мире называется сдвинутостью. Мне считаную пару месяцев топтать зеленый ряст, и он рассчитывает, что я такой же фанат, как и он, потому и. Вообще-то я в самом деле малость фанат, но все-таки было бы легче, если бы свои эксперименты проводил не на мне под бодрым лозунгом «Тебе же все равно!».

Дескать, ни червяк, ни даже мышь не расскажет, что чувствует, а ты сможешь, дружище, перед тем, как склеить ласты, ты же разговорчивый.

При той слабости, что одолевает в последнее время, я начал оставаться в лаборатории и на ночь. Никого не удивило, многие время от времени, заигравшись с митохондриями и аксонами, не успевают к ночи вернуться домой, звонят, объясняются с родными и женами, а потом с облегчением поработав еще, обустраиваются на короткий сон где-нибудь на диване, если повезет, или в одном из кресел в холле.

Вокруг меня и группы моего сектора повисла завеса молчания. Никто официально вроде бы не знает, что со мной была операция на CRISPRе, опыты над людьми запрещены, умирать нам можно, но пытаться спасти вот такими методами низзя.

В лаборатории все понимают, что переступаем границы не морали, она за нас, а закона, потому делают вид, что вообще нас почти не видят, и не интересуются, как там у нас дела. И тут тоже.

Стресс вроде бы полезен, так утверждают специалисты, а вот сильный стресс может как убить, так и сдвинуть что-то на пользу. В теории, конечно, пока еще не было случая, чтобы стресс что-то сделал заметно полезное, кроме случаев исцеления от рака, но рак вообще-то пустяки, нейродегенерация звучит не так страшно, но средства от нее пока нет, хотя вроде совсем ерунда: изменить всего лишь один ген…