Острогин Макс - Мертвецы не танцуют

И тут же рядом возник сумрак. Возник, исчез, запястье, боль, сломанная рука повисла, нож упал. Он схватил меня за шею, сжал и швырнул в стену, я воткнулся в кирпичи, и это снова было больно, только я уже не чувствовал, хотелось, чтобы все оно уже кончилось, потому что я устал, барахтался в грязи, скопившейся возле стены, а жизнь упорно не обрывалась, продолжалась, боль – это тоже жизнь, у мрецов не болит, у кошки боли, у собаки боли, у Данилки не боли, откуда я это знаю…

Небо засветилось, к земле потянулись лучи, и в них вспыхнуло золотом огромное яйцо, а сумрак был снова здесь, он держал меня за шею, разглядывал ожерелье из слез, разглядывал пацифик, сорвал, слезы рассыпались. Я не из тех. Не из настоящих, сияющих и беспрекословных. Настоящие так не гибнут. Мордой в прах, со ртом, набитым грязью, надо выплюнуть, обязательно выплюнуть, душа выходит с последним вздохом, рот не должен быть забит, увидеть небо…

Потом я, кажется, умер.

– Странно как-то…

– Что же тебе странно?

– А ты разве не видишь? Пауза.

– Чего я должна не видеть?

– Шея-то сломана.

– Сломана… Может, вывихнута.

– Это у тебя вывихнута! Тишина.

Покой. Ничего. Пустота. Легкость какая-то. Ни рук, ни ног не чувствую, точно плыву. Или в воздухе вишу.

– Сломана. Шея. Ребра, руки…

– Он не умрет, – сказал третий. Гомер. А другие…

Курок. И еще…

– Пульс есть, – неуверенно произнес Курок. – Пульс ничего еще не значит, это может быть… Остаточные явления. Телесное электричество истекает.

– Может быть, и электричество. Пульс хороший.

– Он не умрет, – повторил Гомер. – Такого просто не может быть…

– Сердце сильное. Он бегал много, вот сердце и борется. Это может еще долго продолжаться…

Алиса. Она права, это может еще долго продолжаться, это точно.

– Ему башку почти открутили. Руки сломаны… Кожа содрана… и сгорела. Я думаю, что он готов. Не шевелился ведь…

– Это же Рыбинск, они там вообще не умирают.

– Ты в глаза ему смотрела? Все вывернутые, и сосуды лопнули. Его перемололо внутри и снаружи…

– Он жив, – сказал Гомер. – И внутри и снаружи перемололо, а он жив. А знаете почему?

– Почему? – спросили Курок и Алиса в один голос.

– Потому.

– А предсказательница? Она прямо ведь сказала – не ходи в неходь. А он сунулся.

– Она сумасшедшая. И потом, предсказания на героев не распространяются. Герои всегда действуют вопреки. Всем предсказаниям. Всем нельзя, а им можно. Никто на Запад не мог пройти, а он смог. Жаль, я планетария не увидел…

– Героя нельзя убить так просто, он выживает после самых страшных ран… Потом имя. Такие имена просто так не дают.

– А он увидел планетарий. За меня.

Почему? Почему они все в разные стороны говорят…

– А если бы ему голову оторвало вообще? – нервно спросил Гомер. – Она что, приросла бы?

Молчание.

– Не знаю, – сказал Курок. – Не оторвало же. Вот если бы оторвало, то я бы точно сказал, что он – не герой. А так..

– Надо, это… тропарь прочитать, – предложила Алиса – Это ему поможет? Он сам всегда…

– Я прочитаю, – сказал Курок – Сейчас.

Откуда он знает тропарь?

Они все меняются…

Курок начал читать тропарь.

Самодельный. Не очень складный и не очень красивый.

– … пусть будет. Пусть будет солнце. Свет его растопит лед, и сгинет тьма…

И дальше. Про землю, освобожденную от пришельцев, про справедливость, про мир и покой, который распространится. Про то, что все это закончится. Уже скоро. Ну, или когда-нибудь. Но закончится.

Курок читал, Алиса зевала громко, Гомер молчал.

… небо наполнится жизнью, и мы тоже вернемся в небо…

Мы вернемся в небо… Крест. Тот, что я видел. Знамение. Я вспомнил, на что он похож.

Алиса похихикивала, Гомер насвистывал.

Курок читал. Его голос набрал уверенности и уже дрожал, Алиса стала его передразнивать, а Гомер говорил:

– Он мне еще руки должен, я же помню. Руки-то зарыл. Алиса, скажи ему про руки.

Откуда он знает Алису?

– Да замолчите вы, я делом занимаюсь.

– Прыгни в люк!

– Сама прыгни! Ты, вообще, что тут делаешь?!

– И в самом деле…

Я видел море. С песком и волнами, с дельфинами и белыми, как бумага, птицами. С далеким парусом, с тяжелыми дождевыми облаками, собиравшимися на горизонте. С ветром, недалеко от меня из песка торчал шест с привязанным длинным треугольным флагом – и ветер играл полотнищем, шелк хлопал и струился бирюзой.

А за спиной у меня были горы. Я не оглядывался и не видел их, но точно знал, что они там есть. Уходящие в небо пики, цепляющие тучи, с ручьями и водопадами, зеленые и белые.

По берегу навстречу мне бежал кто-то, издалека, маленькая фигурка, торопилась и размахивала руками.

Я засмеялся и помахал ей в ответ.

– А потом он из Рыбинска, – напомнил Курок. – Он рыбак, как и остальные…

– Ну вот, – сказал Гомер. – Все-таки умер.

– Летом здесь, наверху. Ближе к осени в слоне, совсем уж в подвал лезть не хотелось, папка не любил подвалы. И я тоже не люблю. А ты?

Молчание. Шорох. Ветер. Ветер тут воет, никуда от этого не деться. И звенит что-то, похоже на звенелки из гильз – когда нанизывают гильзы на веревочку и вывешивают на сквозняке. Чтобы наполнить пространство звуком. Раньше любили звенелки.

– Понятно. Никто подвалы не любит. И высоту тоже. Лучше всего в слоне. Он железный, печь в одном месте топится, а тепло распространяется сразу со всех сторон. Мы с папкой случайно его нашли, думали, он цельный, а он полый, в нем раньше ведра хранились. Мы открыли, а ведра посыпались…

Над головой висит синий шар. Со звездочками. Самодельный шар, кривой, из бумаги, на боку дверка, в нее свечу надо вставлять, получается лампа. Свеча горит. Вообще кругом много самодельных вещей. Из проволоки и из бумаги, из дерева, из пластика, и все это игрушки. Плохо сделанные. Замки, машины, люди.

– А я думал, ты не выживешь, не верил… – вздыхает Егор. – Не выживают после такого…

– А Курок?

– Кто? А, друг твой… Так я тебе сколько раз говорил – умер он. Тогда еще умер. Не помнишь разве?

Егор вздыхает. Пересаживается на другой стул. В комнате много стульев, разные, самодельных много.

– Зря ты его выручать пошел, друга своего. Он же умер, ты видел. Он поседел даже.

– Видел.

Поседел. На самом деле, поседел.

– Они тебя ждали. Сумраки. А ты пошел… А я, дурак, уснул. Все проспал, все проворонил…

Егор шмыгает носом.

– Не плачь.

Теперь молчит уже Егор.

– Не плачь, – повторяю я. – Не надо.

Отец у него. Был отец, стал мертвец. Это трудно понять. Это дико трудно понять.