Павел Молитвин - Сумеречный септет

Я тянул и толкал плот, не давая ему ни на минуту остановиться, и все же мы двигались слишком медленно…

Не будь Скверный Мальчик превосходным стрелком, эти твари наверняка бы нас сожрали. Стоя в классической позе — левая нога вперед, туловище вполоборота, Хильмо не просто расстреливал нападающих — он бил их выборочно, словно прорубал просеку, всаживая в каждого не меньше десятка пуль. Он утратил вид лихого вояки и выглядел как человек, выполняющий тяжелую работу, требующую большого внимания и напряжения всех сил.

Когда расстояние между нами и туджанами сократилось до нескольких метров, а перед плотом образовалось окно чистой воды, Хильмо перебросил за спину автомат и схватился за шест.

Чудом проскочили мы между нападающими, кровь которых окрасила воду грязно-багровыми разводами, причем один успел-таки отхватить от моего шеста изрядный кусок — зубы у них страшные, а другого Хильмо пришлось скидывать с плота… Как бы то ни было, мы вырвались из кольца, но до берега было еще далеко, а туджаны уже снова выстроились полумесяцем. И тогда меня осенила гениальная мысль — я бросил шест и принялся развязывать рюкзак. Хильмо посмотрел на меня как на сумасшедшего и продолжал толкать плот вперед — к берегу.

Универсальное средство для разведения костра под дождем — не бог весть какое оружие, и все же огненная стена, отгородившая нас от туджанов, несколько минут нам подарила. Нам некогда было любоваться достигнутым эффектом, но, когда из огня вырвались, словно горящие катера, три первых туджана, на это, право же, стоило посмотреть.

А потом туджаны снова стали нас догонять, и снова мы толкали плот, а Хильмо время от времени брался за автомат и расстреливал наиболее ретивых преследователей…

Почему-то мы думали, что стоит нам выбраться на берег — и все кончится само собой, однако на суше положение наше ухудшилось — туджаны начали прыгать.

Наверно, это забавное зрелище, если смотреть на него со стороны, но когда в воздухе, прямо у тебя над головой, оказывается лязгающая зубами туша килограммов этак на триста, желание забавляться пропадает. Особенно если автомат один на двоих и патроны на исходе.

Мы бежали так быстро, как я не бегал никогда в жизни. Грудь разрывалась, ноги дрожали и деревенели. Земля, словно живая, всхлипывала, вздымалась и опадала под ногами. Временами я слышал за спиной грозный клекот автомата, и он казался мне райской музыкой — значит, есть еще патроны, значит, еще поживем…

Туджаны обходили нас то слева, то справа, и мы, соответственно, шарахались то вправо, то влево, не заботясь о направлении движения. Сначала мы мчались мимо редких трухлявых деревьев, потом мимо гигантских хвощей, потом продирались сквозь кустарник. Я был впереди, потом впереди оказался Хильмо, и я едва поспевал за ним.

А потом я упал. И надо мной стоял Скверный Мальчик с автоматом в руках и стрелял, стрелял, стрелял… Словно вколачивал гвозди. Стрелял уже не очередями, а одиночными, и отработанные гильзы шипели, падая в воду. И лес, казалось, насквозь был пропитан сладковатым запахом крови.

Кончились патроны, и мы снова бежали. По грязной, будто протухшей воде, по серому ковру мхов, по скользкой рыжей земле. Скользили, падали, вскакивали и снова бежали. Хильмо по пояс провалился в какую-то яму, и я, ругаясь последними словами, тянул и тащил его…

А потом все кончилось. Мы миновали какой-то особенно колючий кустарник и обнаружили, что туджаны прекратили преследование…

Была тишина и темнота. Полное блаженство сменилось страхом: если Шварц не выдержал и послал вертолет бомбить Станцию один раз, он запросто может сделать это и вторично. Но, спасшись от туджанов, попасть под бомбы милого дурака Шварца — это не просто глупо, а глупо до отвращения. Значит, надо идти. Быстро идти, быстро делать свое дело и быстро возвращаться.

Я поднялся с мокрой земли и легонько ткнул Хильмо носком сапога:

— Вставай, время не ждет.

Тело отчаянно болело, но надо было собраться с силами, надо было идти вперед.

Какое счастье выйти наконец-то из этих бесконечных болот на твердую землю и не видеть больше перед собой высокой жухлой травы с предательски яркими пятнами мха, прикрывающего промоины черной воды, мертвенно-бледных хвощей, плавающих змей, туджанов и прочей пакости. Даже тучи комаров, столь сильно досаждавшие нам в последние дни, куда-то вдруг разом пропали, а птицы, которых за три недели наших скитаний по болотам я изредка слышал, но ни разу не видел, встречались здесь на каждом шагу и с шумом и писком выпархивали прямо из-под ног.

Все радовало наш взгляд: зеленая трава, блеклые краски луговых цветов, бабочки, стрекозы и живые деревья. Моросящий дождь прекратился, и мне даже на какой-то миг показалось, что сквозь пелену низких облаков тускло поблескивает диск солнца.

Впервые мы не выставили на ночь дозорных и все пятеро завалились спать на расстеленный около долгожданного костра брезент. Разумеется, после того как мы слышали взрывы и нашли посылку, предназначавшуюся, вероятнее всего, преследующей нас группе, это было легкомысленно, однако поход так измотал нас, что пришлось рискнуть. Сколько я ни убеждал себя в необходимости выставить ночной караул, сил у меня достало лишь на то, чтобы подняться и затоптать костер.

Я вглядывался в усталые, обросшие щетиной и распухшие от комариных укусов лица товарищей, смотрел на их оборванные комбинезоны, ободранные и сбитые пальцы и думал о том, что нам пока везет — мы выбрались из этих проклятых болот без потерь. В том, что мы сумеем найти Станцию, я не сомневался, не пугала меня и встреча с мародерами — благодаря найденной «колбасе» мы были прилично вооружены. Однако если, добравшись до Станции, мы обнаружим, что она уже занята, поход наш окажется не только бессмысленным, но и скорее всего гибельным для всех нас. С вертолетом нашим конкурентам ничего не стоит отыскать ее и подготовить нам достойную встречу. Додумать эту мрачную и уже не первый раз приходившую мне в голову мысль я не успел, сраженный тяжелым, беспокойным сном.

Мне снилась Катрин, умолявшая меня не ходить на Станцию. Цеплявшийся за материнскую юбку Освальд сначала вторил ей: «Папа, не надо! Папа, не надо!» — а потом в руках у него появился массивный армейский пистолет и он, с трудом подняв его, начал в меня стрелять…

Первое, что сделал Валентин, разбудив меня, — это сунул мне под нос часы:

Я спросонья обругал его, как будто он был виноват в том, что мы так заспались, и принялся расталкивать остальных. Пока мои товарищи нехотя поднимались, протирали глаза и чистили перышки, Валентин успел разжечь костер и вывалил в котелок содержимое нескольких консервных банок, решив, видимо, что время, затраченное на добрый завтрак, окупит себя сторицей. И, надо признать, лица этих засонь при виде булькающего в котле варева начали проясняться.