Дмитрий Матяш - Выход 493

— Проигрыватель, — ответил кто-то из-за спины.

— А что такое «проигрыватель»? — почесал за ухом Андрей, не оглядываясь.

— Штука такая, диски играет, — ничего не проясняющими терминами, сказал тот же голос.

— Ты включал его? — спросил Стахов у Тюремщика.

Тот кивнул.

— Разок только, и то не до конца, — ответил Бешеный. — Боялись повредить, его и так собаки по всей улице мотлошили… вещмешок этот…

Стахов аккуратно, будто держа в руках хрупкую статуэтку, повертел проигрыватель, осмотрел его со всех сторон, особенно приглядевшись к железному набалдашнику, примотанному к отсеку, где должны были быть батарейки, и затем так же аккуратно, словно тот вот-вот мог рассыпаться, поставил его на металлический пол фургона.

Откуда-то из глубины его естества, из дна колодца памяти всплывали какие-то пузырьки с застывшими в них размытыми фрагментами. Цветными, но расплывчатыми, словно смотришь на них через рифленое стекло. И лица там были какие-то не настоящие: румяные, загорелые, со странным оттенком кожи, не таким белесым, как у него и у всех людей подземелья, и улыбались они как-то по-другому, и смеялись не так, и звучала там удивительная музыка. Живая, дышащая, заигрывающая.

Музыка…

Впрочем, он видел такую вещь и раньше, еще при той жизни, но пользоваться ею не умел. Когда-то ему отец подарил ему ай-под — он это помнил хорошо, — но тот был совсем не таким, у него не было сверху отсека для дисков, кнопки были другими, не такими большими, и звук регулировался не такой огромной болванкой как в этом аппарате.

Стахов вытащил очередную самокрутку, нервозно потеребил ее пальцами и поднес ко рту. Чиркнул от воротника спичкой. Затянулся.

— А это точно было у него в рюкзаке?

— Да, — кивнул Тюремщик, — рюкзак был недалеко от этого бедняги, когда мы его нашли.

— Толком можешь рассказать, как именно это произошло?

Тюремщик огляделся, будто проверяя, никто ли посторонний их не подслушивает, почесал заросшее щетиной лицо.

— Как, как… Музыка, значит, играла у нас в машине и тут помехи пошли. Я сразу смекнул, что это радиомаяк. Помнишь, лет десять назад у нас такие тоже были? — Стахов кивнул. — Так вот они всегда звук гасили. Бывает, включишь что-нибудь послушать, а оно как заскрипит! Аж в мозгах эхом отдает! Так же и сегодня: едем, значит, возвращаемся по проспекту, и вдруг как завизжит эта хрень! Ну, мы и поняли, что где-то поблизости кто-то пеленгует. Начали искать, и нашли этого, — он кивнул на труп, — у входа в подземку… на почтовой. Бедолага, хотел прорваться в метро, а там же сам знаешь — заслон. Так он в двери колотил, руки вон до костей посбивал, там вся дверь в засохшей крови. А рядом маяк на автопеленг выставлен. Мы, значит, его взяли, а тут это собачье полчище… Еле оттуда ноги унесли. Ну а по пути уже увидели этот рюкзак, поняли, что это его. Пришлось отбивать у собак.

— Понятно, — настороженно продолжая оглядывать аппарат, сказал Стахов. — Как думаешь, сколько он там пролежал, у Почтовой?

— Ну, судя по тому, что он уже высох, думаю, не меньше трех месяцев. Солнце туда не доставало, тенек там, потому и не сгорел. А хотя… черт его знает, как там на них солнце влияет, их вроде и днем видели прогуливающихся. Может, и не берет вовсе?

— М-да. — Стахов озадаченно потер припыленную лысину. — Три месяца провалялся, это срок ничего. Что ж, посмотрим, за какие грехи умер этот дальний странник.

Он поводил над проигрывателем рукой, словно пытался его загипнотизировать, и ткнул на кнопку с изображенным на нем треугольником. В углу загорелась красная лампочка, что-то внутри загудело и белый диск под прозрачной крышкой, закружился. Сначала динамик исторгал из себя только шум помех, какой-то шорох и стрекотание, но потом из него зазвучал голос. Мужской, ровный, спокойный.

Здравствуйте, дорогие братья и сестры из Киевского метрополитена! Мы верим, что вы слушаете эту запись, а это значит, что мы не напрасно надеялись и уповали, возлагая молитвы к Господу, что вы есть и вы живы! Это голос ваших братьев из Харьковского метро и если наш посланник донес его до вас, то это значит, что мы не единственные выжившие и теперь у нас появится Великая Надежда! Да будут пророчеством мои слова!

Дорогие друзья, мы — братство Христиан, последние жители станций Советская, Проспект Гагарина и Спортивна. Мы из последних сил отбиваем атаки врагов, удерживая оборону нашего дома. Мы нуждаемся в защите, у нас заканчиваются боеприпасы и лекарства, одежда и питание, у нас остался всего один работающий фильтр для очистки воды и один генератор. Братья, — голос вдруг понизился, дрогнул, возможно, по лицу оратора потекли слезы, — братья, мы умираем. Еще в прошлом году нас было больше двух тысяч, сейчас же нас осталось всего шесть сотен. Наши силы иссякают, мы голодны и больны, мы лишены возможности подниматься на поверхность. Нам нужна ваша помощь. И у нас есть, что предложить вам взамен.

Мы наладили отношения с этими созданиями, братья, у нас есть проводник, который может с ними общаться, мы больше не враги! Мы знаем, что делать, чтобы оживить мир — мы знаем, как вернуть почве жизнеспособность. Мы придумали экран, под которым могут жить растения днем и даже вырастили первый плод! Братья, мы смогли избавиться от многих мутировавших видов, в частности от собак и можем вам в этом помочь.

Эти существа могут быть нашими почтовыми голубями. Они не боятся солнечного света, они могут идти в зной и в снег. Они согласны быть нам опорой и подмогой, верьте!

Если вы не отвергнете наше предложение, мы вместе сможем выжить! Мы вместе вернем себе верхний мир! Пускай на это уйдут года, пускай мы уже до того момента и не доживем, но хотя бы ради наших детей, ради следующего поколения, ради наших правнуков! Мы должны попробовать! Даже если есть один шанс из миллиона, даже если надежда столь призрачна, что ее и не видно — мы должны рискнуть!

Не отвернитесь от нас! Мы в вас верим! Вместе мы сможем! Вместе мы найдем ВЫХОД!

Диск начал медленно останавливаться, динамик умолк. Тихо стало и в тоннеле. Пораженные, зачарованные записью, голосом страждущего харьковчанина, все стояли, погрузившись в глубокие раздумья, не сводя глаз с остановившего свой круговорот диска и даже не смея пошевелиться. Не отваживаясь и заговорить.

Тишина длилась еще час, а после Укрытие превратилось в жужжащий улей.

— Владимир Иванович, наши голоса разделились поровну. Так мы ни к чему не придем, — устало проговорил седой старейшина с генеральскими погонами, все еще величественно смотрящихся на старом, потрепанном, но в то же время чистом и выглаженном мундире. — И спор здесь, я считаю, бесполезен. Когда-то нас в Совете было двенадцать, тогда можно было о чем-то говорить, соперничать, настаивать, доказывать свою правоту. Можно было в итоге и преломить чье-то решающее мнение, перетянув оппонента на свою сторону. И такое случалось. Сейчас нас четверо; остались одни старики с устоявшимися взглядами на мир, и поменять здесь у вас вряд ли что-то получится. И хотя я не совсем понимаю, чем руководствовался уважаемый всеми нами Василий Андреевич, встав с вами под одно эклектическое знамя, его мнение я уважаю, и, заметьте, не делаю попыток перетащить на свою сторону. Зачем же вы пытаетесь? Тем более, вы еще молоды и, смею сказать, мало знаете, о чем говорите и чего требуете.