Виктор Точинов - Великая степь

…Ее путы из сыромятных ремней не рассекли картинным взмахом ножа — но аккуратно развязали тугие узлы. Г-жа Мозырева разминала затекшие руки. На запястьях багровели глубокие следы веревок. Ноги подкашивались. Не привыкшее к конным марш-броскам седалище отчаянно болело. Кожа зудела — разъеденная собственным и конским потом, натертая грубой дерюгой, брошенной г-же вместо одежды. Хотелось есть и пить. Хотелось прилечь — желательно на что-нибудь мягкое. Хотелось принять прохладный душ. А больше всего хотелось развеять дикое наваждение, открыть глаза и проснуться в своей уютной квартире.

Кочевник — тот самый, невысокий и гнилозубый — что-то сказал Светлане Ивановне. Она не поняла. Он повторил — нетерпеливо и резко. Указал рукой на кучу разнородного добра, где особенно сюрреалистично смотрелся школьный глобус. Она не поняла снова. Камча вспорола воздух и ветхую дерюгу. На рубце выступили мелкие кровавые пятнышки. Было больно, очень больно — но закричала г-жа Мозырева не от этого — от запоздалого осознания настоящести кошмара.

Ее крик насиловал уши, новые и новые удары камчой никак не могли оборвать его…

Пожары бушевали по всему городку, сил на все не хватало, тушили самое главное. Штаб выгорел почти дотла, и собрались они в санчасти, в кабинете у Кремера. Невеликое помещение вместило всех совещавшихся…

Таманцев был убит в своей квартире. Там же, в двадцатом доме, полегли и другие офицеры, в том числе четверо заместителей генерала, среди них толстяк Радкевич. Труп Звягинцева нашли в изрешеченной стрелами машине, а начальник службы береговой обороны Румянцев погиб в самом конце, когда кочевников уже вышибали из Девятки. Погибли многие другие — в самые первые минуты внезапной и выборочной резни.

Из начальников служб уцелели двое: Кремер и подполковник Лутко, главный энергетик — невысокий, рано поседевший, с изможденным лицом…

…Минувшая ночь стала катастрофой. Потери подсчитывались, но уже было ясно — не меньше половины населения городок потерял. И — значительную часть техники, зданий и сооружений. И — почти все неприкосновенные запасы. И, самое главное, — Девятка осталась без руководства.

С этого и начали. С главного. Командир должен быть всегда — даже если в строю остаются двое, один из них должен взять всю ответственность на себя.

Старшим по званию и должности был Лутко — по Уставу ему и следовало принять командование. Но Устав, похоже, сгорел вместе со штабными бумагами. И брать штурвал в руки подполковник не спешил.

— Я думаю — надо посылать вертушку за Гамаюном, — ответил Лутко на обращенные к нему вопросительные взгляды собравшихся. — Больше никто Девятку не вытянет…

Кремер ждал, что майор Стасов, заместитель Звягинцева, ныне временно возглавивший Отдел, — будет возражать. Или — чужими устами — предложит свою кандидатуру, благо самая реальная воинская сила находилась сейчас у него под командой. Карахара и он, и его покойный начальник издавна не жаловали. Кремера, кстати, тоже. Но майор-спецназовец молча кивнул забинтованной головой. Стасов, идеальный исполнитель, знал, что для первых ролей сам он не годится — и никогда на них не рвался. А для личных счетов не время.

Кремер думал, чтo главная проблема не в потерях. Не в погибших людях и не в канувших запасах. Главную проблему майор увидел сегодня в глазах уцелевших. До сих пор периметр служил четкой границей двух миров — все знали, что там, снаружи, за колючей проволокой и минными полями, кипит своя жизнь, беспощадная к слабым. Но знание это было достаточно абстрактным — пока внутри все оставалось относительно по-старому и пока находились люди, платящие своими и чужими смертями за призрак былой жизни. Минувшей ночью стена пала, и тот мир ворвался сюда, и несколько часов пришлось жить и выживать по его законам, простым и жестоким, и все условности, все ложные критерии и ложные ценности рухнули в одночасье, и выжившие люди никогда не станут прежними. Все станет иным.

А Стасов сказал неожиданное:

— В любом разе сейчас нужен временный командующий. Предлагаю Максима Генриховича… Майора Кремера. Есть другие мнения? Или сразу проголосуем?

Тяжелый взгляд и.о. начальника Отдела обводил офицеров. Других мнений не нашлось.

Через пять минут майор Кремер принял командование над Девяткой. А еще через полчаса жизнь подкинула ему новую проблему. Мятеж на «двойке».

Вода кончилась четыре часа назад. Два последних теплых глотка…

Привал на этот раз затянулся надолго, и они оказались на солнцепеке, тень от скалы отползла — но сдвинуться следом за ней сил уже не осталось.

— Надо было остаться в гроте, — сказал Лягушонок. Каменный язык ворочался с трудом. И до крови раздирал каменные губы и каменное нёбо.

— Нет, — сказала Багира. Она смотрела на солнце — не щурясь. В глазах темнело, и это работало лучше любых противосолнечных очков и фильтров.

— Нет, — повторила Багира. — Под землей пусть подыхают крысы.

Она попыталась встать и опереться на самодельный костыль, слаженный Лягушонком из изогнутого, перекрученного ствола горного кустарника. Ничего не вышло; он впервые видел, как у Багиры что-то не вышло…

Лягушонок подумал, что придется делать волокуши, а вот тащить их долго не придется, но это неважно, потому что лежа пусть подыхают шакалы, а в их стае принято умирать, стиснув зубы и пытаясь добраться до глотки врага, или хотя бы пробуя выкарабкаться самому; значит, придется ползти наверх, и вырубать две жердинки, и плести из ветвей какой-никакой настил, черт, там сплошные колючки, но как-нибудь он справится, ерунда, руки и так одна сплошная рана, но сначала, пока не ушел, надо сказать самое главное…

Он не мог начать, и ему казалось, что просто не разлепить пересохшие, ломкие губы.

— Ира! — наконец сказал Лягушонок. — Я давно тебя люблю и предлагаю тебе стать моей женой… Вот.

Он хрипло и облегченно вздохнул. Багира посмотрела на свой залитый побуревшей кровью камуфляж, на культю правой ноги, закрученную во все, что подвернулось под руку — здесь пятна проступали свежие, алые… Посмотрела на Лягушонка. Подумала, что обезвоживание на жаре идет ударными темпами, и в сознании им быть пять-шесть часов, не более, и это будут не самые лучшие их часы. А потом Багира издала какой-то непонятный долгий звук, не то смех, не то рыдание, а может быть и то и другое вместе.

Но, судя по ее ответу, это был все же смех.

— Лягушонок… Ну как же ты так? Ни цветов, ни шампанского… — сказала Багира, взглянула на него еще раз и добавила неожиданно серьезно и твердо: — Я согласна, Сашка. Я согласна.