Марк Ходдер - Загадочное дело Джека-Попрыгунчика

Мать Изабель никогда не одобряла выбор дочери. Во-первых, она была католичкой, а Бёртон, по слухам, был мусульманином, хотя на самом деле он не верил ни в бога, ни в черта. Во-вторых, имела значение его репутация — темные слухи и общее мнение: он не из нашего круга.

Генри Арунделл не страдал такими предрассудками. Но он любил дочь и хотел для нее самого лучшего. Надо сказать, он тоже сомневался, что Бёртон будет хорошим супругом.

Они сели.

— Она исчезла, — без всяких предисловий объявил Арунделл.

— Что? Куда? — изумился Бёртон.

— Изабель сложила вещи и уехала из дома несколько дней назад, 21-го числа. Мы решили, что между вами что-то произошло, и она уехала, чтобы все обдумать. Вчера мы получили вот это. Он протянул Бёртону письмо.

«Триест, 25 сентября 1861 года.

Мои самые дорогие мама и папа!

Ричард разорвал нашу помолвку, и я чувствую, что моя жизнь окончена, во всяком случае та, которой я жила, и та, которую я надеялась прожить.

С первого же мгновения, десять лет назад в Булони, когда я увидела его, я считала, что судьба предназначила меня ему. Я рассчитывала, что мы вместе уедем на Восток и там осядем. И теперь для меня непостижимо, почему он сам лишил меня этой судьбы.

Как могло будущее, которое, как мне казалось, выложено из камня, так измениться по прихоти человека? Неужели Жизнь так непостоянна, что нас бросают из стороны в сторону чьи-то — не наши! — причуды?

Я не в состоянии это вынести.

Мама, папа, я буду хозяйкой собственной судьбы! Я буду отвечать за свои ошибки и радоваться своим победам! Мир вокруг меня может изменяться, но я сама буду выбирать, как встретить эти изменения и разочарования; я, и никто другой.

Этот мир! Теперь я понимаю, что мы обитаем в двух мирах. Есть более широкий мир, в котором мы живем, хотя и видим лишь часть его, и есть другой, состоящий из непосредственных влияний тех, кто формирует нас.

Первый расширяет нас, второй — сужает. Ричард из второго мира; от него я получала чувство собственного бытия, его границы и свойства. Теперь он ушел, и я чувствую, что мои границы исчезли.

Что я должна сделать? Должна ли я отступить от бреши и спрятаться от несправедливого внешнего мира? Или я должна вытечь из нее, открыть новые возможности и сама принять новую форму?

Вы знаете вашу дочь, дорогие родители! Я не отступлю!

Ричард сделал невозможным мое давно лелеемое видение будущего. Должна ли я вообще отказаться от него? Нет, говорю я! Нет!

Я в Триесте, на пути в Дамаск. Я не знаю, что ждет меня там. И меня это не волнует. Я собираюсь, по меньшей мере, создать такую Изабель Арунделл, которую определяет ее собственный выбор.

Я не знаю, когда вернусь.

Я напишу.

Вы для меня дороже, чем когда бы то ни было.

С глубочайшей любовью,

— Она упрямая, как бык! — воскликнул Бёртон, возвращая письмо Генри Арунделлу.

— И всегда такой была, — согласился он. — В точности, как ее бабушка, можете мне поверить. Но почему вы расстались? Я думал, что вы ее любите!

— Я действительно люблю ее, сэр. Вы не ошибаетесь. Но лорд Пальмерстон поставил меня перед выбором: или я принимаю жалкое консульство на гнилом острове, или я служу стране на исключительно опасной должности, которая, однако, дает возможность более высокой самореализации. В любом случае Изабель, стань она моей женой, оказалась бы в большой опасности. Я разорвал нашу помолвку, для того чтобы защитить Изабель.

Арунделл крякнул:

— И в результате она собирается бродить по Арабскому Востоку одна, и там, конечно, ее жизнь в полной безопасности!

— Знаете, сэр, пусть вас не обманывают общепринятые мнения. Арабы — благородная раса, и среди них Изабель будет не в большей опасности, чем, скажем, в Брайтоне. Лондон в сотни раз опаснее, чем Дамаск.

— Вы уверены?

— Клянусь. Британская империя заинтересована в том, чтобы изображать другие культуры варварскими и нецивилизованными; тогда будет меньше протестов, когда мы завоюем их и присвоим природные ресурсы, принадлежащие им. Такая лживая пропаганда позволяет внушать, что мы придерживаемся высоких моральных принципов.

Арунделл неудобно заворочался в кресле. Такие непатриотичные речи ему явно не нравились.

— Как бы то ни было, — проворчал он, — я не пляшу от радости, скорее, наоборот. Я беспокоюсь о благополучии своей девочки и возлагаю на вас всю ответственность.

— Не могу ничем помочь, сэр. Я принимаю решения, которые считаю лучшими. И она принимает решения, которые считает лучшими. И вы делаете то же самое. Мы все действуем, исходя из того, что мы знаем, видим и слышим, и из того, что чувствуем. Совершенно очевидно, что ни один из нас не действует под влиянием одинаковых обстоятельств. Вот почему, сэр, будущее всегда неопределенно.

Генри Арунделл встал и надел шляпу.

— Я остаюсь при своем мнении, сэр, — сказал он с нескрываемым возмущением.

Бёртон поднялся.

— И я.

Отец Изабель кивнул и ушел.

Сэр Ричард Фрэнсис Бёртон подошел к бару и глотнул виски. Спустя несколько минут, надев цилиндр и пальто, он вышел из отеля и, помахивая тростью, направился к Монтегю-плейс.

Его обнял густой смог.

Было тихо.

Было таинственно.

Было безвременно.

«Такое ощущение, — подумал он, — что на самом деле мой мир не существует».

В 1859 году, закончив экспедицию в район центральноафриканских озер, Джон Хеннинг Спик вернулся в Лондон раньше Бёртона и утверждал во всеуслышание, что открыл исток Нила. Спустя несколько недель приехал Бёртон, и началась их вражда. В 1860 году, когда Бёртон путешествовал по Америке, Спик вернулся к озерам, но не сумел собрать убедительных доказательств, подтверждающих его гипотезу.

В 1861 году Бёртон женился на Изабель и согласился стать консулом в Фернандо-По. Он не разрешил своей молодой жене сопровождать его туда, и они увиделись вновь лишь в декабре следующего года.

Служба Бёртона на гнилом острове окончилась в 1864 году. В том же году, в сентябре, должен был состояться публичный диспут об истоках Нила между ним и Спиком. Дебаты были назначены в Королевском географическом обществе в Бате. Накануне этого события Спик умер от раны в бок, полученной им на охоте.

Его смерть ознаменовала поворот в карьере Бёртона.

Бёртон стал консулом в Бразилии, потом в Дамаске и, наконец, в Триесте, и всю оставшуюся жизнь был больше писателем, чем исследователем.