Юлия Зонис - Дети богов

Иамен, в привычной коленнопреклоненной позе, отрицающей боль в суставах и земное притяжение, тоже любовался небесной иллюминацией. Единственное, что выдавало участие некроманта в попойке — это то, что для сохранения равновесия он все-таки опирался подбородком на рукоять выставленной перед ним катаны. Звездный свет остро отражался в светлых глазах, остальное оставалось в тени — черное на черном, плоский силуэт на стенке за новогодней елкой. Оболочка…

Я с трудом разлепил губы и, после некоторого усилия, умудрился сложить внятную фразу:

— У вас правда нет души?

— Почему же, — ответил он, не отрывая взгляда от созвездия. — Есть. Только я держу ее отдельно от всего остального.

Он постучал кончиками пальцев по ножнам катаны.

— Б… больно было?

— В смысле?

Он наконец-то соизволил взглянуть на меня.

— Ну, когда ее вытаскивали? Или вы не помните? Маленьким были?

В моем помраченном состоянии мне представилось что-то вроде сильно извращенного обряда обрезания: хватают, значит, младенчика из люльки, ножиком чик-чик — и того…

Иамен скептически хмыкнул.

— Вытаскивали? Это кто вам такую жуть поведал?

— Ли, — икнул я. — Бли… Блисица.

— Блисица не в курсе. У блисицы слишком романтизированное представление обо мне. Я сделал это сам. И отнюдь не младенцем. Во время Первой Мировой, мне уже лет двадцать пять было…

— За… зачем?

Вопрос его не обрадовал. Некромант нахмурился.

— Зачем, зачем. Затем. Потому что, Ингве, я был молодым идиотом. И мне казалось, что так будет легче принимать кой-какие решения — которые, как мне опять же тогда казалось, человек с живой душой принять не вправе. А принимать придется… пришлось. Многажды. И только потом я убедился, что у человека без души прав еще меньше. А еще позже понял, что никаких прав вообще нет, есть лишь возможность. И есть ответственность. И еще есть страх, очень большой страх, и лишь он способен удержать…

Тут некромант замолчал. Добрая волшебница Стелла овеяла ночную деревушку ароматом сонного луга и недалекого болотища. В зарослях сирени за домами зазвенел соловей.

— И вы решили…

Договорить я не успел — потому что с пением соловья опять зазвучал у меня в ушах противный осенний мотивчик, и даже пара сухих листьев прибилась к валявшимся на крыше бутылкам. Я поспешно сделал глоток. В горло хлынула мерзкая, сивушными маслами отдающая водяра. Желудок возмущенно содрогнулся — но проклятая музыка отступила. Отдышавшись и откашлявшись, я просипел:

— Мне что теперь, всю жизнь на горилке сидеть?

— Нет. Я же вам говорил — только эту ночь.

Эта ночь казалась бесконечной. Медленно, медленно шагал по небу Охотник. Крутились у ног его звездные псы, крутились и не находили добычи.

Я оперся о локоть и снова посмотрел на Иамена. Некромант задумчиво провожал взглядом слетающие с крыши осенние листья. Конечно, никаких листьев на самом деле там не было, в расцвете недоросля-июня. Листья сыпались из меня.

Там, на холме, меньше двадцати часов назад… В ликующем солнечном свете, под говор молодого ясеня, лицом к лицу с приготовившейся сожрать нас армадой — я вполне успел поверить в то, что нам предстоит умереть. Тирфинг пел, грея мою ладонь, пел в нетерпении, предчувствуя последнюю схватку. Стволы танковых пушек медленно наводились на цель — и стало понятно, что не будет никакого боя. Просто учебные стрельбы. Снесут и меня, и некроманта, и ясень, распахают весь речной берег, на радость владельцам дачек на берегу противоположном. То ли еще видела на своем веку Москва-река…

— Иамен, вы что, так и будете стоять? Поднимите хоть своих мертвецов, нас же сейчас размажут…

— Смотрите, Ингве!

Некромант уставился куда-то в воздух над лесной опушкой.

Я присмотрелся.

Над вполне реальной танковой бригадой и под вполне реальными вертушками плыли драккары и всадники — всадницы — на крылатых конях, валькирии… Нет, не плыли. Остановились. Задрожали, как рушащиеся вглубь солончаков миражи. Неизвестно откуда взявшийся порыв ветра ударил в призрачное воинство, ударил резко и яростно. Вихрь трепал их, как летящих с ранней кормежки ворон. Шторм зародился в верхних мирах, но быстро достиг и Митгарта. На танковую колонну набросился шквал. Затрещали и посыпались ветки, взметнулась палая листва, заплясала столбами пыль. Там, где только что надувались на ветру полосатые паруса драккаров, взвился смерч. С воем стали уходить за лес вертолеты. Солдатики, вцепившись в фуражки, побежали от головы колонны…

— Это вы делаете?

Некромант покачал головой.

— Тогда кто?

— Не знаю. Может быть, вы.

Я не поверил, но расспрашивать дальше смысла не было — кто бы ни наслал этот шквал, нам он оказывал большую услугу. Холма ураган пока не коснулся, лишь слегка пригнуло верхушки травы. Прикрыв рукой глаза, я снова всмотрелся в балаган на опушке. Сначала мне казалось, что пляшущий над колонной смерч состоит в основном из клубов пыли. Присмотревшись, я понял, что это листья. Не зеленые листья реального леса, а сухая, буровато-желтая, осенняя листва. Корабли и колесницы, кони и всадники, крылатые создания и бескрылые — все распадалось, уносилось ветром, превращалось в поток листвы, неуклонно стремившийся к холму. В головном джипе заорали. Я прищурился. Выпрыгнувший было из машины Касьянов сделал несколько спотыкающихся, пятящихся шагов — я рассыпался листвяным ворохом. Я выматерился. Служивый в джипе, похоже, тоже выматерился, даванул на газ и рванул вдоль опушки, прочь от колонны, к видневшейся слева грунтовке. Это послужило сигналом. Взревели моторы. Часть грузовиков и танков пятилась назад, давя молодой ольшанник. Часть ломанулась за джипом. К нам не поспешил ни один.

— Слабонервные нынче вояки пошли, — ухмыльнулся я.

— Пасть закройте, Ингве. Оно сейчас доберется до нас.

И правда, будто с некоторым усилием, ураган вздернулся на холм. Ясень у нас за спинами застонал, затрещали тонкие ветки. Мне в лицо швырнуло целый ком сухих листьев. Я прикрыл глаза — и тут же в уши ударила странная, унылая музыка. В этой музыке слышался и скрип осеннего леса под ветром, когда деревья уже стоят голые, в растрепанных птичьих гнездах. И шорох колючего снега по бесконечным ледникам. И звон последних капель времени в клепсидре. И голос сухой травы на бесконечной серой равнине, умирающие шепотки соцветий, музыка вечного угасания. И была в ней мелодия, то ли флейта, то труба: стонущий, плачущий, похоронный мотивчик. Я согнулся и зажал уши руками. Тирфинг вылетел из пальцев, жалобно дребезжа. Музыка бросила меня на колени. Грудь насквозь продуло шквалом — и я почувствовал, как сам рассыпаюсь, уношусь прочь с лиственной рекой, впадаю в нее одним из многих притоков.