Карина Демина - Наша светлость

Они существовали как-то за пределами доверительного круга.

— И только от нас зависит, каков будет новый мир. От того, насколько готовы мы жертвовать собой ради светлого будущего. Но боюсь, Меррон, ты не можешь больше сюда приходить.

— Почему?

Потому что некрасива? Или не курит?

— Не сердись. Но твой муж — страшный человек. Палач. Убийца. Цепной пес Дохерти. И предатель своего народа. Фризиец, который вместо того, чтобы отомстить врагам, служит им верой и правдой, не заслуживает тебя…

Так вот почему герб не знаком Меррон! Он чужой! А Меррон учила только местные… но фризиец… настоящий.

И… и сколько ему лет?

Не понятно. Если мало, то какой предатель, ведь Фризия уже двадцать лет, как перестала быть. Тогда он, наверное, маленьким совсем был… а если много? И он мог воевать, но не стал, предав тех, кто умер во имя свободы?

А еще насмехается над тем, что Меррон говорит.

— Узнай он о том, что происходит здесь, и мы все погибнем.

О нет!

— Да, Меррон.

Но она же не собиралась рассказывать… с ним вообще сложно о чем-то поговорить.

— Я… я буду молчать. Я клянусь, что буду молчать! Пожалуйста…

Не надо ее прогонять. Меррон сойдет с ума взаперти. Она не сможет вернуться к романам и сплетням, зная, что где-то кто-то готовит перемены миру. Без нее.

— Буду… во что бы то ни стало!

Ей поверили. И доверие грело ничуть не меньше, чем взгляды Малкольма, которые нет-нет, да задерживались на Меррон чуть дольше дозволенного. Ах, почему на балу она не выбрала его?

— …и только решительные действия способны переломить ситуацию! Мы должны заявить о своих правах! О правах народа, голосом которого являемся…

И когда Меррон протянули сигаретку, она взяла.

Табак был сладким… стало легко и воздушно. Но думалось почему-то не о Малкольме, а о Сержанте. Палач? Разве у палачей бывают настолько нежные руки?

И лошадь его любит… лошади видят людей.

Наверное, этими мыслями, расслабленными, тягучими, Меррон и накликала встречу. Он ждал у тетиных дверей, прислонившись к стене, почти слившись со стеной. И лишь когда схватил за руку, разворачивая, Меррон его увидела.

— Ты…

— Я, — обнял по-хозяйски, поцеловал и отпрянул. — Где была?

А голос такой… злой. И руку сжимает уже так, что больно.

— Отпусти.

— Не раньше, чем ты скажешь, в каком чудесном месте тебя угостили травкой.

Сержант втянул Меррон в комнату, на Летти рявкнул — она исчезла тотчас, а тети, к счастью, рядом не было.

— Ну, я слушаю.

— Да иди ты…

— Еще и ругаешься? Женщина, мне все равно, какие бредовые мысли бродят в твоей голове, пока они не начинают тебе же вредить, — Сержант сел и дернул Меррон так, что она почти упала ему на колени, а потом перехватил и перевернул на живот. И зажал как-то хитро, что и не дернешься.

Кричать?

Не дождется!

— Сколько выкурила?

И отвечать не станет.

— Сколько?

Шлепок был звонким и болезненным. Он ее бьет? Он ее… бьет?!

— Вон! — это было сказано не Меррон, хотя и она бы убралась. — Сколько?

— Одну! И то… я попробовала.

— Где взяла?

Сержант не стал повторять вопрос. Сволочь! Гад! Тварь… да Меррон и в детстве не пороли! А он… при Летти! Она терпела, стиснув зубы, считая удары, чтобы за каждый расплатиться.

И слезы — это от злости.

— Упрямая, значит, — сдался он первым. И хватку ослабил, позволяя Меррон сползти с колен.

Руки, значит, нежные… палач. Как есть палач.

Она поднялась, кое-как разгладила юбку, дурацкую, с лентами и бантами.

— Две-три сигареты, — Сержант и не подумал помочь, хотя Меррон не приняла бы помощи. — И ты уже не можешь без них обходиться. Десять-двадцать и теряешь способность рассуждать здраво. Ты становишься куклой. А куклы долго не живут. Кто дал тебе эту гадость?

Лжет. Понял, что силой Меррон не сломить. Но она не дура… и не предаст тех, кто ей доверился.

Сержант поднялся. И Меррон отпрянула. Она не хотела на него смотреть, но смотрела, почему-то только на руку. А где ремень?

Должен быть ремень. Он всегда был. И так еще покачивался при каждом шаге.

Дохлая змея.

Меррон с детства ненавидела змей…

…и что-то еще, чего не должна вспоминать…

Но несуществующий ремень качается и… и колени сами подогнулись. Кто-то другой внутри Меррон заставил ее сесть, сжаться в комок и прикрыть голову руками. Она знала, что так — безопасней.

Если по рукам… и только бы не пряжкой. От пряжки дольше болит.

— Меррон…

Голос издалека. Если сидеть тихо-тихо, то ее не найдут.

Всегда находил. Но вдруг повезет.

— Меррон, вставай… это я. Я больше тебя не трону, слышишь?

Ложь. Но подняться заставляют. Держат крепко. Гладят. Слезы вытирают. Откуда? Меррон никогда не плакала… и не будет. Что он с ней сделал? Или это из-за сигареты?

Меррон не будет курить.

— И правильно. Умница. А теперь скажи мне, кто тебя обидел?

Нельзя. Никому нельзя ничего говорить. Будет хуже. Этому — особенно. Он палач. И предатель. Меррон ему верить начала, а он — предатель…

И просто сволочь.

— Конечно. И еще какая. Но со временем привыкнешь. Где твоя комната? Сейчас ты ляжешь спать и…

Нельзя! Нельзя спать в кровати! Только когда он уезжает, а в другое время — прятаться. В шкафу вот хорошо. А лучше — на чердаке. Конюшня — безопаснее всего. Лошади предупреждают, когда он идет. Лошади умные.

— Конечно, — соглашается Сержант. — Умнее некоторых женщин будут. Закрывай глаза. Я здесь.

— А он?

— А его нет.

— Он придет.

— Тогда я его убью.

Меррон ему не поверила, но появилась тетя, и все стало хорошо. Тетя никому не позволит тронуть Меррон, она ведь обещала.

Очнулась Меррон в постели. Было утро и пахло горячим шоколадом. Ворковала Бетти, как-то очень жизнерадостно, но взгляд упорно отводила. Это что, выходит, Меррон вчера в обморок грохнулась?

— Тебе стоит отдохнуть, дорогая, — сказала Бетти.

Ну уж нет, целого дня в постели Меррон не выдержит! И вообще чувствует она себя превосходно. Тетя, конечно, не поверила, но отговаривать не стала. И платье самой позволила выбрать.

Странно как…

А Сержант, конечно, гад. Меррон ему каждый шлепок припомнит, нечего с ней, как с ребенком… впрочем, когда в клубе предложили сигарету, Меррон посмотрела на сестер и отказалась.

Дело не в Сержанте, просто свободный человек свободен оставаться в своем уме.

Тисса знала, каким будет приговор, но все равно, услышав его, произнесенный спокойным, равнодушным голосом — будто и не человек говорил — упала бы. Урфин не позволил.