Луна и солнце - Макинтайр Вонда Нил

«Если приглядеться, ее невозможно принять за судомойку, — решила она. — Но… в Версале не принято приглядываться к судомойкам, да и вообще удостаивать их вниманием».

Они уселись рядышком на приоконный диванчик. Геркулес терся о ноги Халиды и толкал ее головой до тех пор, пока не получил сливок.

— Что вы здесь делаете? — прошептала Мари-Жозеф. — Если его величество узнает, он разгневается…

— Меня это не волнует, мне все равно, — отмахнулась Халида, — ведь я вот-вот уеду из Версаля, из Парижа, из Франции. Как только стащу с себя это ужасное платье! — Она посерьезнела. — Я не в силах помочь вам, мадемуазель Мари, но не могла не повидаться с вами в последний раз.

— А я ничего не сумела для вас сделать, сестра.

Мари-Жозеф вытащила из-под стопки рисунков вольную Халиды и с грустью поглядела на пергамент:

— У меня не было ни единой свободной минуты попросить Ива ее подписать. Или заставить…

Халида взяла пергамент:

— Он ее подпишет. — Она поцеловала Мари-Жозеф. — Жаль, что я не могу вас освободить.

— Это может сделать только король. Сестра, я так боюсь за вас. Куда вы направитесь? Чем будете зарабатывать на жизнь?

— Не беспокойтесь, я богата и свободна. Я найду свое место в жизни. Я вернусь домой, в Турцию, к своей семье, и выйду за принца.

— В Турцию?! Да если вы там выйдете замуж, вас заточат в гареме вместе с другими женами…

Халида откинулась на спинку диванчика и задумчиво посмотрела на Мари-Жозеф:

— А так ли уж жизнь в Турции отличается от здешней, сестрица? Вот только многоженство турки признают и не скрывают своих жен, не лгут, что их, мол, нет, не бросают по первому же капризу…

— Но это же… Я… — Мари-Жозеф замолчала, не в силах найти ответ, боясь за сестру.

— Разве во Франции и на Мартинике не так?

Кровь отхлынула от лица Мари-Жозеф, ее объял холод, она едва не упала в обморок.

— Сестра, — запинаясь, начала было она, — неужели вы хотите сказать…

— Да, мы действительно сестры, разве вы не догадывались? Моя мать была рабыней нашего отца, он мог распоряжаться ею как собственностью, по своему усмотрению, — так он и поступал. Какое ему было дело до ее чувств? До ее страха, горя, отвращения?

Мари-Жозеф бессильно ссутулилась, уронив руки на колени, устремив взгляд в пол.

— Вы его ненавидите? Ваша мать его ненавидела? Я для вас — враг?

— Никакой ненависти я к нему не испытываю. Так было угодно судьбе. Я люблю вас, мадемуазель Мари, и сожалею о том, что мы видимся в последний раз.

— Я тоже люблю вас, мадемуазель Халида, и сожалею о том, что нам суждено навсегда расстаться.

Халида вложила в руку Мари-Жозеф маленький узелок:

— Ваши жемчуга!

— Это не вся нитка! Мы же обещали друг другу делить радость и горе. Мне пора.

Они поцеловались. Халида выскользнула за дверь и ушла навстречу неизвестной участи, которая страшила Мари-Жозеф едва ли не больше, чем ее собственная.

Предстоящая аудиенция у короля внушала Люсьену ужас. Король был слишком разгневан на него и слишком разочарован, чтобы передать его судьбу в руки стражников или тюремщиков. Люсьен пользовался всеми благами, доступными в темнице, получал чистое белье, изысканные яства и вина. С ним обходились неизменно учтиво. Спина у него болела не чаще, чем обычно.

Иными словами, у него было все, кроме свободы, общения и утешения, даваемого близостью. Он точно замер над пропастью до той минуты, когда Людовик низвергнет его в бездну, и надеялся, что не увлечет с собою Мари-Жозеф.

Мушкетеры отвели Люсьена в караульную возле личных покоев его величества, где уже томились в ожидании Ив и Мари-Жозеф.

«Как странно, — подумал Люсьен, — достаточно мне увидеть ее, как меня переполняет ликование, словно я ласкаю ее».

Он взял Мари-Жозеф за руку, и вместе они вступили в зал, где предстояло решиться их судьбе.

Королевские покои утопали в сокровищах. Они громоздились на столах и стульях, занимали почти весь пол, точно в пещере дракона. Повсюду были свалены в беспорядке золотые браслеты, пекторали и доспехи вместе с диадемами, медальонами и странными, расходящимися раструбами, цилиндрами. На паркете то там, то тут стояли нефритовые статуэтки с бесстрастными ликами. Одна из них странным образом напомнила Люсьену отца.

Его величество вглядывался в глазницы хрустального черепа. Рядом с ним сидел папа Иннокентий, совершенно равнодушный к рассыпанным вокруг сокровищам, и перебирал обычные четки. Зерна четок постукивали о деревянный ящик у него на коленях: ящик для живописных принадлежностей Мари-Жозеф. Перед ним стоял стол, на котором во множестве лежали книги и бумаги.

Король выбрал золотую пектораль, надел на шею и расправил локоны черного парика. На груди у него засияло золотое солнце.

Со всех сторон на монарха был устремлен застывший взор загадочных золотых статуй. Людовик молча рассматривал пленников.

— Я любил всех вас.

— Меня радовала ваша красота, ваше обаяние и ваш музыкальный дар, — изрек он, обращаясь к Мари-Жозеф.

— Я восхищался вашими открытиями. Я гордился таким сыном, — изрек он, обращаясь к Иву.

— Я ценил ваш ум, вашу храбрость, вашу преданность. Я ценил то, что вы неизменно говорили мне правду, — изрек он после долгой паузы, обращаясь к Люсьену.

Он швырнул череп на пол.

— И вы предали меня!

Череп словно взорвался, его осколки разлетелись по паркету.

— Отец де ла Круа…

— Да… — Ив откашлялся. — Да, ваше величество.

— Я передаю вашу судьбу в руки его святейшества и повелеваю вам повиноваться ему безусловно.

— Да, ваше величество, — прошептал Ив.

— Мадемуазель де ла Круа…

— Да, ваше величество, — произнесла она звонко и отчетливо, словно русалка, начинающая песнь.

— Вы оскорбили не только меня, но и его святейшество, моего кузена. Вам предстоит принять наказание от нас обоих.

— Да, ваше величество.

Иннокентий заставил ее ждать, пока, перебирая четки, не прочел все положенные молитвы.

— Я запрещаю вам отныне предаваться нелепой и постыдной страсти к музыке, вы более не будете сочинять, — объявил Иннокентий. — Не для того, чтобы спасти вашу девическую стыдливость — она уже утрачена, — но лишь для того, чтобы дать вам почувствовать всю силу моего гнева. Вам надлежит хранить молчание.

Мари-Жозеф опустила глаза долу.

— Пусть будет так, — добавил Людовик, — хотя это и огорчительно. Если бы она была мужчиной, из нее получился бы недурной композитор. Мадемуазель де ла Круа, я налагаю на вас следующее наказание. Вы хотели выйти замуж и родить детей. Я намеревался было лишить вас радостей брака и навеки заточить в монастыре.

Мари-Жозеф побледнела.

«Я осажу монастырь, словно вражескую крепость, — пронеслось в голове у Люсьена, — возьму приступом, ворвусь и…»

— Но это слишком простое решение, — возразил сам себе Людовик.

Отвернувшись от Мари-Жозеф, он обратился к Люсьену:

— Вы покинете двор.

«Я был прав, когда вообразил столь суровое наказание», — подумал Люсьен.

— Я лишаю вас поста губернатора Бретани и передаю его месье дю Мэну. Вы откажетесь от титула и имений в пользу вашего брата…

Благополучие семьи, столь тщательно выстраивавшееся Люсьеном, висело на волоске.

— …и женитесь на мадемуазель де ла Круа. Жить вы будете на приданое, которое я ей пообещал. Если вы не дадите ей детей, то разобьете ей сердце. Если вы дадите ей детей, то нарушите свою клятву и покроете себя позором в глазах женщины, которую любите, подобно тому как нарушили клятву, некогда данную мне.

— Да, ваше величество.

Наконец Люсьену изменило самообладание. Эти слова он произнес едва слышно.

— Я соблаговолил сохранить вам жизнь, но не желаю более видеть никого из вас.

Он милостиво кивнул Иннокентию:

— Забирайте своего священника, кузен.

— Морская женщина покаялась?

— Нет, ваше святейшество.

— Она объявила войну земным людям, — сказала Мари-Жозеф, — а потом исчезла.