Луна и солнце - Макинтайр Вонда Нил

— Мне следовало бы отлучить всех вас от Церкви…

Ив упал на колени.

— …но я этого не сделаю. Отец де ла Круа, я повелеваю вам употребить вашу священническую власть. Святая Мать наша Церковь оказалась перед лицом ужасной угрозы. Морские твари…

— Они — не твари, а люди, ваше святейшество! — воскликнула Мари-Жозеф.

— Да, — согласился Иннокентий.

Люсьен был удивлен не меньше Мари-Жозеф и Ива и не поверил своим ушам: папа римский признал факт, наносящий сильнейший удар по его репутации.

— Ваше святейшество, — произнес Ив, — они почти вымерли из-за гонений Церкви. Вместо того чтобы явить им слово Божье…

— …и потому…

— …мы подвергали их пыткам и мукам, словно демонов…

— …историю надлежит…

— …мы охотились на них, как на диких зверей. Я… — Ив умолк, осознав, что перебил Иннокентия.

— …переписать. — Иннокентий кивнул. — Историю надлежит переписать.

Он открыл ящик для живописных принадлежностей и извлек из него стопку листов — эскизы Мари-Жозеф, документировавшие вскрытие. Он скомкал один рисунок и поднес его край к пламени свечи. Листок мгновенно вспыхнул, едва не опалив ему пальцы. Он бросил пепел на золотое ацтекское блюдо.

— Отец де ла Круа, налагаю на вас следующее покаяние. Вы обязаны повсюду отыскивать упоминания о русалках.

Папа схватил книгу месье Бурсена, лежавшую рядом с ним на столе, и швырнул ее на пол.

— В любых книгах.

Он разбросал пачку писем, дожидавшихся перлюстрации, последнюю добычу королевского Черного кабинета; адрес на некоторых был написан размашистым почерком мадам.

— В любых письмах.

Он вырвал несколько страниц из последнего тома дневника месье де Данжо.

— Вам надлежит сделать все от вас зависящее, чтобы предать забвению придворные празднества, дерзновенно превозносящие и воспевающие русалок, и искоренить самую память о сих тварях. Эта карусельная неделя должна вашими усилиями исчезнуть из памяти людской.

Он швырнул на пол несколько лубочных картинок с изображением Шерзад и с описанием ее истории.

— Уничтожьте любую картину, любую легенду, любое упоминание об этих созданиях, в том числе и текст декреталии, в коей русалки почитаются не демонами, а тварями.

Он передал Иву пергаментный свиток, исписанный черными чернилами, с золотыми и алыми инициалами.

— Вы сотрете самую память о русалках. И ныне живущие, и грядущие поколения никогда о них не узнают. Поступайте, как велит вам совесть.

Ив склонил голову. Он развернул свиток и поднес к пламени свечи. Пергамент задымился, скорчился и загорелся. Зал наполнился едким запахом горелой кожи. Ив обжег пальцы и уронил пепел на ацтекское блюдо.

Иннокентий встал с кресла:

— Кто поведет к алтарю эту женщину?

Ив не проронил ни слова.

— Я, — откликнулся его величество.

«Я замужем, — думала Мари-Жозеф. — Меня венчал сам папа римский, меня вел к алтарю сам король Франции и Наварры… а я совершенно равнодушна к этой чести. Единственное, что мне важно, — это то, что я люблю Люсьена, а он любит меня».

Однако он мало походил на влюбленного. Сидя на приоконном диванчике, он, пока она собирала свои скудные пожитки, рассеянно поглаживал кота и глядел в пространство. Мари-Жозеф готовила для Геркулеса корзину, и тот подозрительно косился на ее манипуляции.

— Вы можете жить отдельно от меня, — предложил Люсьен.

Мари-Жозеф удивленно воззрилась на него.

— У вас будет свобода, приданое, возможность заниматься наукой. Я должен покинуть двор и никогда вас не побеспокою…

— У нас будет настоящий, а не фиктивный брак.

— Но, любовь моя, — посетовал он, — не забывайте, я больше не граф де Кретьен. Я всего-навсего Люсьен де Барантон.

— Мне все равно.

— А мне нет. У меня ничего нет, я нищий. Я ничего не могу вам дать. Ни титула, ни богатства, ни детей.

— Ну, все-таки нищета нам не грозит, обещаю! Однако я предпочла бы нищету с вами роскоши с другим. Нищета с вами — это свобода и сердечная склонность, забота и любовь.

Она взяла его за руки, на которых уже не было колец.

— Я была бы счастлива родить дитя, исполненное вашей храбрости и благородства. Но не буду вас мучить.

Она провела кончиком пальца по его брови, по щеке.

— Надеюсь, что когда-нибудь вы передумаете.

Люсьен поцеловал ее ладонь, приник губами к ее губам и неохотно отстранился, вместе с нею предвкушая блаженство.

В комнату вошел Ив, неся свои вещи и ящик для живописных принадлежностей Мари-Жозеф. Он улыбался. Люсьен попытался вспомнить, когда же он последний раз видел Ива улыбающимся. На пирсе в Гавре, так давно и так недавно, когда он передавал плененную русалку его величеству.

— Вы уже собрались? — спросил Ив.

— Мари-Жозеф! — не выдержал озадаченный Люсьен. — Какая судьба нас ждет? Я навсегда утратил свое положение при дворе и титул. Я нищий. Вам запретили сочинять музыку…

— Иннокентий думал причинить боль мне, но на самом деле авторство музыки, которую я исполняла, принадлежит Шерзад, — сказала Люсьену Мари-Жозеф. — Он так и не понял, что я хочу учиться, исследовать и делать открытия… А король дал мне то, чего я желала больше всего на свете.

Люсьен воззрился на Ива; тот пожал плечами.

— Я тоже получил желаемое, — промолвил он. — Посвятить жизнь обретению знания…

— А потом уничтожать его!

— Поступать с ним так, как велит мне совесть. Повиноваться, но не усыплять собственный разум.

Мари-Жозеф перевела взгляд с Ива на Люсьена:

— Его величество отдает себе отчет в том, что совершил?

— Его величество всегда отдает себе отчет в том, что совершает, — ответил Люсьен.

— Мы жестоки в своем блаженстве, сестра, — сказал Ив. — Люсьен утратил все.

— Это король утратил Люсьена! — воскликнула Мари-Жозеф. — А Люсьен обрел меня.

В Париже, в самую темную и долгую ночь года, Ив де ла Круа шагал сквозь пронизывающий дождь со снегом и тьму к своему крошечному домику. Он сбросил тяжелый плащ, зажег свечу, открыл потайную дверь и вошел в библиотеку.

Достав из сумки свою последнюю находку, он развернул слой вощеного шелка.

Под шелковой тканью обнаружилась украшенная цветными иллюстрациями рукопись: на страницах ее русалки играли и резвились в лазурных волнах, под лучами золотистого солнца. Он долго восхищался прекрасными рисунками, а потом осторожно закрыл рукопись и поставил на полку рядом с чудесной партитурой оперы о русалках, написанной Мари-Жозеф и ныне переплетенной в телячью кожу, с ужасной поваренной книгой месье Бурсена и с ворохом писем мадам.

Пламя свечи мерцало на медали с изображением русалки и на рамках двух рисунков Мари-Жозеф: того, что запечатлел Шерзад, и другого, сохранившего облик мертвого водяного с нимбом из сусального золота и битого стекла.

Скелет водяного покоился в эбеновом реликварии, сплошь инкрустированном перламутром.

«Пока я должен защищать русалок, окутав их покровом тайны. Но это пока, не навсегда», — подумал Ив.

Бретонский корабль Люсьена скользил по светящимся волнам. Люсьен стоял на корме, созерцая сверкающий кильватер, расходящийся люминесцирующей стрелой.

Люсьен опасался возвращения морской болезни. Он пересек Атлантику, терзаемый качкой меньше, чем предполагал. Плавание в бурных водах Северной Франции измучило его, но спокойное море тропика Рака почти не причиняло ему страданий.

«А об ураганах стану беспокоиться, когда они на нас обрушатся, не раньше», — решил он.

Мари-Жозеф подошла к нему, села рядом с ним на палубу и прижала руку к его щеке. Он поцеловал ее ладонь.

«Я не могу раскаиваться в том, как поступил, — подумал он. — Я слишком горд, слишком высокомерен, чтобы сожалеть о своем удалении от двора, если его величество полагает, что найдет лучшего советника; впрочем, это невозможно. А потом, я не смогу прожить в Бретани на остатки своего состояния».