Энтони Райан - Песнь крови

Щит тоже выступил вперед. Сабля его была обнажена, белокурые волосы собраны на затылке и перехвачены кожаным шнурком, и одежда самая простая, моряцкая: холщовая рубаха, замшевые штаны да крепкие кожаные башмаки. Но, как ни проста была его одежда, выглядел он в ней, точно принц, без труда затмевая все роскошество владык кораблей. Он излучал суровое благородство и телесную крепость, лев, ищущий отмстить за свою убиенную гордость. Вся веселость, которую он демонстрировал в гавани, бесследно развеялась, и на Аль-Сорну он смотрел с холодной, хищной расчетливостью.

Аль-Сорна встал напротив, бестрепетно встретил взгляд Щита, проявляя все ту же естественную неспособность позволить себя затмить. Он стоял с опущенным мечом, расставив ноги на ширину плеч и слегка пригнувшись.

Карваль Нурин вновь возвысил голос:

– Начинайте!

Это произошло едва ли не прежде, чем смолк голос Нурина, столь стремительно, что я, как и вся толпа, не сразу осознал, что случилось. Аль-Сорна устремился вперед. Мне прежде не доводилось видеть, чтобы человек двигался так: точно орел, пикирующий с утеса, точно косатки, хватавшие лосося, когда мы выходили из Линеша – стремительное, неуловимое для глаза движение, и короткий взблеск металла.

Должно быть, сабля Щита была выкована из хорошей стали, судя по тому, с каким чистым звоном она откатилась прочь по арене, оставив его безоружным и беззащитным.

Тишина воцарилась гробовая.

Аль-Сорна распрямился и улыбнулся Щиту угрюмой усмешкой.

– У вас хват неправильный.

Лицо Щита на миг исказилось не то от гнева, не то от страха, но он тут же взял себя в руки. Он стоял и молчал, ожидая смерти и не желая молить о пощаде.

– У вас дома было очень весело, – сказал ему Аль-Сорна. – Когда ваш отец возвращался с далеких берегов с подарками и рассказами о своих приключениях, вы с братьями собирались вокруг него и слушали, слушали, мечтая поскорее вырасти и упиваясь его любовью. Но он вам никогда не рассказывал об убийствах, которые он совершал, о честных моряках, которых швыряли акулам с палубы их собственных кораблей, о женщинах, которых он насиловал во время набегов на южные берега Королевства. Вы любили своего отца, но вы любили ложь.

Щит осклабился в свирепой, звериной гримасе.

– Кончай уже!

– Это не ваша вина, – продолжал Аль-Сорна. – Вы были всего лишь мальчишкой. Вы ничего не смогли бы поделать. И правильно сделали, что сбежали…

Тут-то выдержка Щита разлетелась вдребезги. Яростный рев вырвался у него из груди, и он ринулся на Аль-Сорну, пытаясь схватить его за горло. Северянин пропустил его мимо себя и открытой ладонью ударил Щита в висок. Щит рухнул на арену и остался лежать недвижно.

Аль-Сорна повернулся и пошел на свое место. Взял ножны, спрятал меч. Толпа лишь теперь зашевелилась. Большинство были просто изумлены, но тут и там чувствовался гнев, и я знал, что гнев будет нарастать.

– Бой не окончен, господин Ваэлин! – крикнул Карваль Нурин, перекрывая нарастающий гам.

Аль-Сорна повернулся, подошел туда, где сидела госпожа Эмерен. Она застыла в шоке и разочаровании.

– Сударыня, вы готовы покинуть этот остров?

– Вы бились насмерть! – крикнул Нурин. – Если вы оставите противника в живых, он будет навеки обесчещен в глазах всех островов!

Аль-Сорна отвернулся от госпожи Эмерен, отвесив изящный поклон.

– «Обесчещен»? – переспросил он у Нурина. – «Честь» – это всего лишь слово. Его нельзя есть, нельзя пить, и все же, где бы я ни был, люди беспрерывно толкуют о чести, и для всех слово «честь» значит что-то свое. Для альпиранцев «честь» – это долг, ренфаэльцы полагают, будто честь – то же самое, что отвага. Тут, на островах, «честь», судя по всему, означает убить сына за преступление, совершенное его отцом, а потом прирезать беспомощного человека, если представление пойдет не по плану.

Как ни странно, но, стоило ему заговорить, как толпа смолкла. Голос его был не особенно громок, однако амфитеатр без труда доносил его до всех присутствующих, и их гнев и неутоленная кровожадность почему-то улеглись.

– Я не стану просить прощения за деяния своего отца. И раскаяния я не испытываю. Он сжег город по велению своего короля, он поступил дурно, но я тут ни при чем. В любом случае, если вы прольете мою кровь, это никак не скажется на человеке, который мирно скончался три года тому назад в своей постели, в присутствии жены и дочери. Как можно отомстить трупу, который давно уже предан огню? Теперь отдайте мне то, за чем я явился, или же убейте меня, и покончим с этим.

Я невольно перевел взгляд на охрану с копьями. Они неуверенно переглядывались и настороженно посматривали на толпу, которая теперь растерянно роптала.

– Убейте его!!!

Это крикнула госпожа Эмерен. Она вскочила на ноги и шагала к Аль-Сорне, тыкая в него пальцем и рыча:

– Убейте этого дикаря, этого убийцу!

– Ты здесь не имеешь права голоса, женщина! – сурово одернул ее Нурин. – Это мужские дела.

– Мужские?! – она повернулась к Нурину и расхохоталась хриплым, почти истерическим смехом. – Единственный мужчина, что здесь есть, лежит без сознания, оставшись неотмщенным. Я называю вас трусами! Бесчестные подлые пираты! Где же справедливость, которую мне обещали?

– Тебе обещали поединок, – ответил ей Нурин. Он долго смотрел на Аль-Сорну, потом поднял взгляд на толпу и провозгласил: – И поединок окончен! Да, мы пираты, ибо боги даровали нам все моря как охотничьи угодья, но боги же даровали нам и закон, по которому мы правим этими островами, а закон остается законом всегда, или он утратит силу. По закону Ваэлин Аль-Сорна объявляется победителем в этом поединке. Он не совершил никакого преступления перед островами и потому может свободно их покинуть.

Он снова обернулся к госпоже Эмерен:

– Да, мы пираты, но не бесчестные и не подлые. Вы, сударыня, также можете свободно отправиться своей дорогой.

Нас проводили на край мола и велели ждать, пока нам устроят проезд на одном из немногих чужеземных кораблей, что были в порту. Поперек пристани выстроился большой отряд копейщиков, чтобы кому-то из горожан не вздумалось в последнюю минуту осуществить-таки месть, хотя мне показалось, что к концу поединка настроение толпы изменилось, и они испытывали скорее разочарование, нежели негодование. Охрана не обращала на нас внимания, и было очевидно, что отбытие наше будет не особо торжественным. Должен сказать, что, оставшись там наедине с ними обоими, я чувствовал себя весьма неловко. Госпожа Эмерен бродила по причалу, стискивая скрещенные на груди руки, Аль-Сорна молча сидел на бочонке из-под пряностей, а я молился о том, чтобы скорее дождаться отлива и наконец-то покинуть этот остров.