Клайв Стейплз Льюис - Хроники Нарнии

Все, кроме Аслана, отпрыгнули назад, словно ошпаренные резким студеным ветром. Края Двери покрылись льдом.

– Питер, Верховный Король Нарнии, – сказал Аслан, – закрой Дверь.

Дрожа от холода, Питер наклонился в темноту и потянул Дверь. Она заскрипела по льду. Потом довольно неловко (потому что за несколько секунд руки его посинели и онемели) он вынул золотой ключ и запер ее.

Все, что они видели за Дверью, было удивительным. Но еще удивительнее было увидеть теплый дневной свет, голубое небо, цветы под ногами и смех в глазах Аслана.

Он быстро обернулся, припал к земле, хлестнул себя хвостом и бросился вперед, на запад, как золотая стрела.

– Дальше вверх! Дальше вглубь! – крикнул он через плечо. Но разве мог кто-то за ним угнаться? И они потихоньку направились следом.

– Итак, – сказал Питер, – ночь пала на Нарнию. Люси, ты плачешь? Когда мы все здесь и Аслан ведет нас?

– Не останавливай меня, Питер, – отвечала Люси. – Аслан не стал бы. Я знаю, я уверена, тут нет ничего дурного – оплакивать Нарнию. Подумай о всех, кто остался там, мертвый, замерзший, за этой Дверью.

– Я надеялась всей душой, – сказала Джил, – что она будет всегда. Наш мир не может. Я думала, Нарния может.

– Я видел ее рождение, – промолвил лорд Дигори. – Не думал, что доживу и увижу ее смерть.

– Государи, – сказал Тириан, – леди правы, что плачут. Я плачу и сам. Я видел, как умирала моя мать. Какой мир, кроме Нарнии, я знал? Не стойкостью, но великой неучтивостью было бы не оплакать ее.

Они пошли прочь от Двери, от гномов, все еще сидевших кружком в своем воображаемом хлеву. Они шли, говорили о старых войнах, о днях мира, о древних королях и всей славе Нарнии.

Псы бежали рядом, но говорили мало – нужно было все обнюхать. Они бегали кругами взад-вперед и нюхали, нюхали, пока не начали чихать. Вдруг что-то их взволновало, и они заспорили: «Да, это он». – «Нет, не он». – «Я об этом и говорил – каждый почует». – «Убери-ка нос, дай я понюхаю».

– Что там, двоюродные братья мои? – спросил Питер.

– Тархистанец, государь, – в один голос залаяли псы.

– Где же? Покажите! – сказал Питер. – Как бы он ни встретил нас, мы будем ему рады.

Псы бросились вперед, потом примчались назад, причем так быстро, будто от этого зависит их жизнь, и с громким лаем сообщили, что это действительно тархистанец. (Говорящие псы, совсем как обычные, ведут себя так, словно все, что они делают, невероятно значительно.)

Друзья последовали за псами. Молодой тархистанец сидел под каштанами у чистого ручья. Это был Эмет. Он тут же встал и церемонно поклонился.

– Сударь, – сказал он Питеру, – я не знаю, друг вы мне или враг, но и то и другое – честь для меня. Разве не сказал поэт, что доблестный друг – величайший дар, а доблестный враг – дар не меньший?

– Сударь, – отвечал Питер, – есть ли нужда нам враждовать?

– Расскажите, кто вы и что с вами случилось, – попросила Люси.

– Наверное, это долгий рассказ, давайте попьем и присядем, – пролаяли псы. – Мы совершенно выдохлись.

– Еще бы, мчались всю дорогу сломя голову, – сказал Юстэс.

Итак, люди уселись на землю, а собаки с шумом напились из ручья и тоже уселись, часто дыша и свесив языки. Алмаз остался стоять, полируя рог о белую шкуру.

– Знайте, о доблестные короли, – сказал Эмет, – и вы, о леди, чья красота озаряет вселенную: я – Эмет, седьмой сын Харфы-тархана из города Ташбаан, что к западу от пустыни. Я пришел в Нарнию позже многих, отряд наш в двунадесять и девять копий вел Ришда-тархан. Услышав впервые, что поход наш на Нарнию, я возликовал, ибо много слышал о вашей стране и жаждал встретиться с вами в битве. Но едва я узнал, что мы должны вырядиться торговцами (какой позор воину и сыну тархана!), что мы должны лгать и хитрить, радость покинула меня. Но худшее было впереди – нам велели прислуживать обезьяне. Обезьяна же объявила, что Аслан и Таш – одно, и мир потемнел в моих очах. Ибо с детства моего я служил Таш с великим желанием познать ее глубже и, быть может, когда-нибудь взглянуть ей в лицо. Но имя Аслана было мне ненавистно.

Вы видели, нас собирали перед лачугой с соломенной крышей, ночь за ночью, и разжигали огонь, и Обезьян выводил из лачуги кого-то на четырех ногах, но разглядеть его я не мог. Все люди и все звери кланялись ему и воздавали почести. Мне казалось, что Обезьян обманул Ришду, ибо то, что выходило из хлева, не было ни Таш, ни каким другим богом. Я стал внимательно наблюдать за тарханом и слушать каждое его слово и понял, что он тоже не верит. Он верил в Таш не больше Обезьяна, ибо если б он верил, как посмел бы насмехаться над ней?

Когда глаза мои открылись, великий гнев обуял меня. Я дивился, почему истинная Таш не поразит нечестивцев небесным огнем. Я собрал свою волю, я спрятал свой гнев и сдержал свой язык и ждал, чем все это кончится. Однако прошлой ночью Обезьян не вывел желтое существо. Он сказал: кто хочет взглянуть на Ташлана (так они соединили эти два имени, будто они – одно), те должны по одному войти в лачугу. И я сказал себе: «Несомненно, это новый обман». Когда кот зашел и выскочил, безумный от страха, я снова сказал себе: «Воистину, Таш явилась. Они позвали ее без веденья и веры, и вот она среди нас и отомстит за себя». И хотя сердце мое от ужаса перед величием Таш ослабело, желание мое было превыше страха, и я унял дрожь, сжал зубы и решился взглянуть в лицо Таш, хотя бы это и стоило мне жизни. Я вызвался войти в хлев, и тархан, хоть и против воли, пустил меня.

О чудо! Ступив за дверь, я увидел ясный солнечный свет, как сейчас, хотя снаружи все казалось черно. Но дивился я не более мгновения, ибо тут же пришлось защищаться против одного из наших людей. Едва я увидел его, замысел тархана и обезьяны стал мне ясен: его поставили здесь убивать всякого, кто войдет, если это будет не посвященный в их тайну. Значит, человек этот тоже лжец и насмешник и не слуга Таш, и я с великой охотой сразил негодяя и выбросил его тело за дверь.

Я посмотрел вокруг и увидел небо и просторные земли. Сладостное благоухание коснулось меня, и я сказал: «Клянусь богами, это дивное место. Наверное, я в стране Таш». И я пошел искать ее в этом удивительном краю.

Так я шел среди трав и цветов и благоуханных деревьев, как вдруг на узкой тропинке меж скал навстречу мне выпрыгнул огромный Лев, быстротою подобный страусу. Он был велик, как слон, с гривой, как чистое золото, и, как золото, расплавленное в печи, сверкали его глаза. Он был страшнее, чем огнедышащая гора Лагур, и красота его превосходила все в этом мире, как роза перед прахом пустыни. Я пал к его ногам с единственной мыслью: «Пришел мой последний час, ибо Лев, достойный всяческих почестей, узнает, что я всю жизнь служил Таш, а не ему. И все-таки лучше видеть Льва и умереть, чем быть Тисроком всего мира и не видеть его». Но Славный коснулся языком моего лба, склонив золотую голову, и сказал: «Радуйся, сын». Я же ответил: «Увы, повелитель, я не сын тебе, но слуга Таш». И он сказал мне: «Дитя, все, что ты сделал для Таш, я зачту в службу мне». Тогда ради моей великой мечты о мудрости и знании я преодолел свой страх и спросил Славного, и сказал: «Владыка, правду ли говорил Обезьян, что ты и Таш – одно?» Лев зарычал так, что земля содрогнулась, но гневался он не на меня и сказал: «Это ложь. И не потому я принял твое служение, что мы – одно, а потому, что мы – противоположны; я и она столь различны, что если служение мерзко, оно не может быть мне, а если служение не мерзко – не может быть ей. Итак, если кто-то клянется именем Таш и держит клятву правды ради, мной он клянется не ведая, и я вознагражу его. Если же кто совершит злое во имя мое, пусть говорит он: «Аслан», – Таш он служит и Таш примет его служение. Понял ли ты, дитя?» И я ответил: «Владыка, тебе ведомо, сколько я понял». И еще я сказал, как побуждала меня истина: «Я ведь искал Таш во все дни мои». «Возлюбленный сын мой, – сказал мне Славный, – если б не ко мне ты стремился, ты не искал бы так долго и верно. Каждый находит то, что ищет на самом деле».