Мэри Стюарт - Недобрый день

Образы расплывались, таяли. Опочивальня с вогнутыми стенами; верно, комната в башне? Ложе, на нем человек, недвижим, точно в оковах смерти. И сам похож на смерть: невероятно стар, тощ, как скелет, седые пряди разметались по подушке, седая борода свалялась клочьями. Моргауза не узнавала его.

Старик открыл глаза — да, то был Мерлин. Темные, жуткие очи глядели с посеревшего лица сквозь пространства и через моря прямехонько в глаза той, что преклонила колена у потаенной заводи.

Скорчившись, королева прижала ладони к животу, словно защищая последнего, еще не рожденного Лотова сына. Она поняла: слухи снова солгали. Мерлин жив, и, хотя состарился до срока, ибо здоровье его подорвано ядом, у колдуна достанет сил, чтобы погубить и саму Моргаузу, и ее замыслы.

Не вставая с колен, Моргауза сотворила исступленное, паническое заклятие, надеясь, что старик ослаблен недугом и ей удастся-таки защитить себя и сыновей от Артуровой мести.

Мальчик затерялся в летнем мире, один на один с гудением медоносных пчел.

Он лежал на спине среди вереска, на вершине утеса. Неподалеку темнела ровная полоса взрезанного торфа. Прямоугольные торфяные брусочки, сложенные штабелями вдоль вырытой канавы, точно ломти черного хлеба, сохли под жарким солнцем. Мальчик трудился с самого рассвета: борозда протянулась длинная. А теперь мотыга валялась без дела, а работник расположился подремать после полдника. Одна рука, распростертая на земле, все еще сжимала остатки ячменной лепешки. Шагах в пятидесяти от края утеса притулились два материнских улья — грубые сооружения из ячменной соломы. Сладкий запах вереска кружил голову, словно хмельное питье, что со временем сварят на меду. Пчелы со свистом проносились мимо, точно камушки, выпущенные из пращи, порою на волосок от его лица. Помимо пчел сонную полуденную тишину нарушали только крики морских птиц, угнездившихся далеко внизу, на выступах скал.

Но вот гвалт зазвучал по-иному.

Мальчик открыл глаза и прислушался, не двигаясь с места. В новом, встревоженном гомоне моевок и чистиков он различил более низкие, четырехкратные тревожные ноты крупных чаек. Сам он не шевелился уже с полчаса или больше; впрочем, птицы к нему давно привыкли. Он повернул голову: над краем утеса, в нескольких сотнях шагов, заплескав крыльями, взмыла целая стая, словно снежный вихрь. В том месте в скалы врезалась небольшая бухта, глубокий заливчик, лишенный береговой полосы. Там гнездились сотни морских птиц: кайры, бакланы, моевки, а с ними — самка крупного сокола. Сейчас она металась туда и сюда вместе с орущими чайками.

Мальчик уселся. Взгляд не различал в заливе ни одной лодки, но лодка вряд ли вызвала бы подобный переполох среди птичьей колонии, утвердившейся высоко на утесе. Орел? Тоже не видно. Самое большее, хищный ворон охотится за птенцами; впрочем, любое разнообразие в монотонной дневной работе пришлось бы ко двору. Мальчуган поднялся на ноги. Обнаружив в кулаке остатки лепешки, он поднес было кусок ко рту, углядел в нем жука и с отвращением отшвырнул прочь. И побежал сквозь вереск в сторону бухты, туда, где царила суматоха.

Он подобрался к самому краю утеса и глянул вниз. Птицы с воплями закружились выше. Тупики срывались со скал и неуклюже взмывали вверх на негнущихся крыльях, растопырив лапы. Крупные чайки с черными спинками пронзительно орали. На выбеленных уступах, где на гнездах рядками восседали моевки, взрослых птиц не осталось — все они с гомоном носились в воздухе.

Мальчик лег на землю и прополз немного вперед, чтобы охватить взглядом всю отвесную стену утеса. Птицы пикировали мимо выступающего камня, затянутого плотным, сбрызнутым белизною ковром дикого тимьяна и смолевки. Куртинки родиолы розовой колыхались на ветру, взвихренном крыльями. Затем в оглушительном гвалте мальчик расслышал новый звук, крик вроде чаячьего, но чем-то неуловимо отличный. Человеческий крик. Голос доносился откуда-то снизу, из-за скалистого выступа, над которым птицы вились особенно настойчиво.

Мальчуган осторожно отодвинулся от края и неспешно поднялся на ноги. Утес нависал над водой; у основания его не нашлось бы и клочка земли, чтобы оставить лодку: только ровный, гулкий плеск моря — и ничего больше. Чужак спустился вниз по скале, а причина к тому могла быть только одна.

— Глупец, — презрительно фыркнул поселянин. — Или не знает, что яиц уже не осталось, ведь птенцы давно вылупились?

Без особой охоты он прошел вдоль края утеса к тому месту, откуда смог разглядеть: на уступе, за каменным бугром, застрял какой-то мальчишка.

Мальчишка оказался незнакомым. В здешней глуши семей ютилось наперечет, и с сыновьями соседей-рыбаков сын Бруда не находил общего языка. Странно, но родители никогда и не поощряли в нем желания водить дружбу со сверстниками, даже в детстве. Теперь, на одиннадцатом году жизни, высокий, гибкий и крепкий, он вот уже несколько лет помогал отцу в мужской работе. Много времени прошло с тех пор, как в редкие свободные дни он снисходил до ребяческих забав. Впрочем, нет; для таких, как он, охота за птичьими гнездами считалась детской игрой; и все-таки каждую весну он спускался по этим самым скалам и собирал на еду свежеотложенные яйца. А позже они с отцом, вооружившись сетями, ловили птенцов; Сула потрошила и высушивала тушки, пополняя запасы в преддверии зимней недоли.

Так что спуск вниз по утесу рыбацкий сын знал неплохо. Знал и то, как опасны эти тропы, а мысль о том, что придется еще и вытаскивать на себе неуклюжего недотепу, который умудрился застрять и сейчас, надо думать, себя не помнит от страха, не особо радовала.

Но чужак уже заметил его. Запрокинув голову, замахал руками и снова позвал.

Состроив гримаску, Мордред приложил ладони к губам:

— В чем дело? Не можешь выбраться?

Снизу воспоследовала выразительная пантомима. Вряд ли чужак расслышал слова, к нему обращенные, но вопрос был очевиден, как, впрочем, и ответ. Он повредил ногу, в противном случае — и жестикуляция каким-то образом отчетливо выразила эту мысль — он и не подумал бы звать на помощь.

Эта бравада не произвела никакого, или почти никакого, впечатления на подростка, стоявшего на вершине. Пожав плечами — скорее в знак скуки, нежели чего другого, сын рыбака принялся спускаться вниз.

Это было непросто и в двух-трех местах опасно, так что Мордред продвигался медленно, не торопясь. Пока не очутился на уступе рядом с незнакомцем.

Скалолазы изучающе оглядели друг друга. Сын рыбака видел перед собою мальчишку приблизительно своих лет, с копной ослепительно ярких золотисто-рыжих волос и каре-зелеными глазами. Чистая кожа, румянец, здоровые зубы… А одежда, пусть изорванная и перепачканная при спуске по камням, искусно сшита из добротной ткани и окрашена в яркие цвета, судя по всему, дорогами пигментами. На запястье поблескивал медный браслет — не ярче волос. Мальчишка сидел на траве, положив одну ногу на другую и крепко сжимая обеими руками поврежденную лодыжку. Он явно страдал от боли, но когда Мордред, с презрением труженика к праздной знати, пригляделся, высматривая следы слез, ничего подобного он не обнаружил.