Джон Макдональд - Искатель. 1992. Выпуск №2

Золушка выбежала из залы, хлопнув дверью, а в коридоре с бешенством прошептала: «Ну, держись, интриганка!» Вслед ей несся безудержный хохот Анны и Марии.

Оба Бухвостова, держась парочкой, совершили круг почета во зале и с видом победителей вылетели в окно.

А Золушка, еле сдерживая слезы, бежала в закуток за конюшней, в кусты… Алексей приблизился и увидел, что там, у самой стенки каретного сарая, спрятанное за кустами, росло небольшое, чуть выше Золушки, деревце… К нему и припала девушка, горячо зашептала; «Ты качнися, отряхнися, деревце. Кинься златом-серебром ты мне в лицо…»

Но ничего не случилось, деревце лишь печально помахало ветвями и замерло в тишине и безветрии летнего вечера. Золушка заплакала,

…А сборы семейства подходили к концу. Старик форейтор вывел четверку холеных лошадей, лакеи на ходу дочищали дверцы кареты, во дворе дома суетились слуги и служанки — и разом все стихло, когда на крыльце торжественно появился Андреас фон Биркенау с золотой цепью на груди, под руку со своей пышной супругой в кружевном белом платье. Следом за ними, тоже под руку, шли Анна и Мария в элегантных бальных платьях, открывавших дивные золоченые туфельки, в прелестных маленьких шляпках под цвет платьев — розового и голубого, как маменька велела. Фон Биркенау властным жестом приказал форейтору подъехать к самому крыльцу и одну за другой посадил своих женщин в карету. Свистнул бич, лошади резво тронулись, и семейство отправилось на бал. Над каретой, сопровождая ее, весело кружились белые фигуры крылатых, почти бесплотных хранителей, праздновавших победу.

Но черные — увидел Алексей — вовсе не предавались унынию разгрома. Едва стих топот копыт и двор опустел, Гога властным жестом («Точь-в-точь как Биркенау, — подумал Алексей) подозвал Неониллу и обменялся с ней несколькими словами. И она, а за ней остальные, устремилась к Золушке, неутешно плакавшей в своем закутке.

Неонилла плащом задела верхушку деревца, оно затрепетало, Золушка подняла заплаканное лицо и жалобно попросила: «Ты качнися, отряхнися, деревце, кинься златом-серебром ты мне в лицо…»

И внезапно посконное платье-рубаха Золушки, ее тяжелые деревянные сабо сменились роскошным серебряным платьем, хрустальными туфельками. Переменилась и сама Золушка, хотя она этого не знала: девушка стала выше ростом, стройней, грубые, резкие черты лица разгладились, сделались нежными и милыми… А Неонилла вдруг обернулась прекрасной феей, столь прекрасной, что в лучах исходящего от нее сияния даже лицо ее трудно было различить… Пораженная Золушка прикрыла глаза от блеска, отшатнулась от дивного видения…

— Не бойся, милая, — ласково сказала Неонилла. — Я фея всех сирот, всех обиженных, всех несчастных. Я восстанавливаю справедливость и бедных в один миг делаю богачами, а бесправных — властелинами. Я помогаю слабым и мешаю сильным. Я отбираю избыток счастья у одних и отдаю его другим — тем, кто обделен удачей… Ты поедешь на бал! Смотри!.

Задний двор дома внезапно раздался, превратился в мощеную площадь, и по ней зацокала грациозная восьмерка сказочно, небывало красивых коней, тянувших без форейтора хрустальную, играющую тысячью огней карету…

Неонилла протянула руки и нежно опустила на голову Золушке горящую бриллиантами диадему…,

— Ты, Гретхен, ты, Золушка, рожденная кухаркой, всю жизнь проведшая на кухне, ты — грубая, нескладная, некрасивая девушка, ты стала теперь — и да всю эту ночь — самой элегантной и самой нежной из красавиц, самой очаровательной из всех женщин мира… Отправляйся на бал.

И полетела над торопящейся хрустальной каретой черные тени в черных плащах, и лес промелькнул, и поле, и деревушка с краснокирпичной киркой, и застывали в изумлении крестьяне, глядя на невиданно-неслыханную карету, запряженную сказочной восьмеркой без кучера, и вот показался королевский замок, и карета остановилась у входа, и потрясенные королевские стражники расступились, когда Золушка поднялась по ступеням и вошла во дворец…

Бал уже начался. Семерка странников проникла в зал раньше Золушки, и Алексей с любопытством осматривался.

Перед танцами полагался легкий, чисто символический а-ля фуршет, и гости с бокалами в руках чинно здоровались, переговаривались, переходя от группы к группе. Спокойный гур-гур висел над залом. В толпе сновал король — пожилой мужчина в горностаевой мантии с озабоченно-тревожным лицом театрального администратора. Он держался запросто и, переходя от одних гостей к другим, то вместе с ними поднимал бокал шампанского, то обменивался шутками с мужчинами, то говорил комплименты дамам… Но напряженное выражение не сходило е его лица.

«Принц, принц», — прошелестело по залу. Он появился из маленькой боковой двери — среднего роста молодой человек лет двадцати семи, с небольшими залысинами, в круглых железных очках и простом черном кафтане. Он рассеянно улыбался гостям и поминутно кланялся.

— Позвольте представить вам, ваше высочество, мое семейство, — храбро преградил ему путь фон Биркенау. — Моя супруга — Августа. Мои дочери — Анна, Мария…

Девушки зарделись и сложились в глубоком реверансе.

— Очень, очень приятно, — робко сказал принц. Он немного картавил.

— Как вам нравится нынешний вечер? — спросила госпожа Августа с умильной улыбкой.

— Дивный вечер, просто необыкновенный, он напомнил мне… Знаете, — принц оживился, — я сейчас гулял всаду, и пришло на память, вы, конечно, помните:

упоенно начал читать принц, плавно, дирижерски размахивая руками, закатив глаза…

Все фон Биркенау застыли с испуганными лицами. А принц продолжал:

И тут он взглянул на семейство господина Андреаса… И сразу замолчал, поник.

— Извините, господа, — промямлил он и пошел дальше, опустив голову.

— Ничего, дети, прошептала госпожа Августа, — на танцах мы свое возьмем…

А принц вдруг остановился посреди толпы и, ни на кого не глядя, забормотал:

— «Пью горечь вечеров, небес осенних горечь, и в них твоих измен горящую струю. Пью…» Боже мой, забыл… «И в них твоих измен горящую струю…» Как же дальше?..

Он оглянулся цо сторонам — на него смотрело множество недоуменных, растерянных, напуганных глаз, глупо улыбающихся лиц…

— Господи! — в расстройстве почти крикнул принц. — Ну неужели никто не знает, как дальше?