Андрей Кокоулин - Северный Удел

— Я помню.

— В крыло был отдельный вход. То есть, можно было пройти и через комнаты… Но Аски обычно запирал, чтоб не мешали.

— Постойте.

Я не сразу заметил, что сюртучный посетитель оставил свой столик и теперь нависает над блезанами. Слов слышно не было, но складывалось впечатление, будто обер-офицерам негромко делается внушение.

Только вот как-то скованно, на весу, держал руку поручик слева. А подпоручик рядом запрокинул голову, будто уснул.

— Я, конечно, тихонько прошел, чтоб не беспокоить, — помолчав, вновь заговорил дядя. — Дверь была распахнута…

— Да-да, — покивал я.

Журчание дядиной речи стало фоном.

И сам он стал фоном. Потянувшейся к коньяку фигурой. Расплывающейся, натужно разевающей полногубый рот.

Огюм Терст три года учил меня раздваивать сознание. Оставаться на месте и одновременно растворяться в окружающем пространстве.

Растворяться кровью.

И видеть, и чувствовать, и «следить нить».

Вот и сейчас: я слушал дядю («Я-то, болван, думал, что это Аски меня ждет», — говорил дядя Мувен, буровя себе коньяк в чистый бокал), тискал в руке прилично-тяжелый столовый нож и в то же время пытался разобраться, что же происходит между блезанами и мрачным господином в сюртуке.

Пульс колоколом ударил в уши.

Тонг! Донг! Ресторанный зал подернулся серой пылью. Цветными каплями замерцали лампы. Вместо людей возникло плетение тонких жилок.

Желтовато-розовые жилки — официант. Красно-белые, с примесью сурика — дядя. Красно-белые же, перевитые наследственной бирюзой — я.

Крайний слева блезан был сталь, серебро и морская волна. Старый род. Не древний, но старый. По рисунку жилок — Оггерштайн. Третий или четвертый сын. За ним — подпоручик из провинции с тусклой позолотой на фоне тусклой серой жилы низкой крови. Только почему же плетение еле видно?

Я потянулся к сюртуку и ухнул в пустоту.

Черно-красные разрозненные жилки парили в ней, словно я смотрел на свежего мертвеца. Или на гомункулуса.

Пустота посверкивала, тонкие нити от блезан уходили в нее как в прорву.

Он же пьет их! — понял я. Ночь Падения, он их пьет! Что ж блезаны-то! С рождения же…

— И вот я вхожу… — говорил ничего не подозревающий дядя.

Его подбородок серо лоснился от жира. Он входил в роль бесстрашного рассказчика, растопыривал незанятые коньяком пальцы:

— Вхожу и ви-ижу…

Мгновение застыло.

Многие тренировки Огюм Терст учил меня действовать в двух пластах реальности: внутреннем, кровяном, и внешнем.

Научил.

Мелькнув серебристой щучкой, ушел к цели нож. И тут же, вдобавок к нему, опережая его, я, выложившись, послал «хлыст». Рассчитывая, что хотя бы одно из двух сработает.

И ошибся. От ножа сюртучный уклонился, а «хлыст» будто и вовсе не заметил. Но на мрачном лице полыхнули, найдя меня, глаза.

Не прост, совсем не прост. И опасен.

Откуда только такие личности в добропорядочном сонном Леверне? Или я что-то пропустил?

«Блок». «Гримаса Адассини». «Кипение». «Блок».

Сюртучный атаковал кровью умело: тонкие плетеные змейки пробовали мою защиту на излом, царапали крючками, требовали подчиниться и умереть. «Блок». «Вертеп». «Спираль Эрома». Ответный «жгучий лист».

Змейка на змейку. Искры к искрам. Кровь на ничто, на звенящую черно-красными жилками пустоту. В застывшем мгновении наметилась ничья.

И тогда сюртук, разгораясь изнутри, прыгнул.

Дядя Мувен еще только собирался озадаченно моргнуть, а я уже валил его кресло, дыбил стол, отправляя в полет ост-клико, херес, мясо по-старошански, тарелки, лампу.

Порхнул, рассыпаясь, на пол мой салфетный лебедь.

Трофейный «Фатр-Рашди», «Гром заката», прилип к ладони резной рукоятью. Ох, не кровью единой…

Краем глаза схватилось: блезаны опали в креслах. Живые, мертвые — неизвестно. Но нити, нити уже оборваны.

Лицо сюртучного смялось злобной маской.

Он летел, вздернув локти выше плеч, колено выставлено вперед, полы сюртука загнулись, показывая серую ткань изнанки.

— Ах!

Треснула под ногой столешница. Грянул в ответ «Фатр-Рашди». Пороховой дым обдал нападающего. Круглое отверстие образовалось в сюртуке. Черная кровь коротко плеснула из него, застыла косым мазком на палец ниже, у металлической пуговицы.

Зубы сюртучного клацнули перед моим носом.

Жгучей болью скрутило руку с пистолетом. Кулак любителя «вегетабля» огненным молотом ударил в грудь, выбивая воздух из легких.

Безумные глаза, серые, холодные, с белком, розоватым от лопнувших сосудов, поймали мои.

Ночь Падения, как странно наблюдать жизнь, тонкой струйкой текущую от тебя к чужому человеку! Течет, течет, не остановить.

Вроде бы и высокая кровь, одна из шести старейших фамилий, выше — только алая императорская, кровь повеления, а не подчинения, но течет.

Ни «блока», ни «хлыста». Ничего перед пустотой. Откуда ж такая сила?

Я еще держал сюртучного левой, но слабел с каждой секундой.

Выглядывал из-за стойки желто-розовый официант, барахтался где-то внизу красно-белый, с суриком, дядя. Золото, серебро — оживали блезаны.

Умирать почему-то было не страшно.

На юге нет-нет и продирал холодок, в плен бы, думалось, не попасть, с тропы бы не навернуться. На «Касатке» в царь-шторм, помнилось, дрожал в трюме. А здесь…

Место, что ли, было не то.

В сломанной руке чужеродно болтался «Фатр-Рашди».

Двуствольный, второй ствол под первым, еще заряженный.

На короткий срок заставить слушаться сломанную и даже отрубленную руку я мог даже без ученичества у Огюма Терста.

Вяжешь жилки узлами — и вперед! Останешься жив — распутаешь.

«Гром заката» дрогнул, выцеливая голову сюртучного с подрезанными у ушей волосами. Если уж в голову не поможет…

Пистолет пыхнул огнем.

Сюртучный дернулся, развороченный свинцом левый глаз у него лопнул брызгами, второй, остеклянев, закатился под веко.

Я оторвал от шеи чужие, уже безвольные пальцы.

Ну вот, подумал, значит, в голову помогло. Меня шатнуло. Затем свалило под стол. Взгляду в вышине открылась лепнина ресторанного потолка.

Рядом завозился дядя Мувен.

Перед тем, как потерять сознание, я услышал, как он причитает:

— Какая утка была! Какая утка!

Частный пристав был замечательно красноморд. Темно-зеленый мундир только оттенял цвет лица. Стремились ввысь завитыми концами усы. Свежая царапина, обработанная йодом, кроила щеку.

— Итак, — пристав оглядел нас, чуть склонив голову, — случай не рядовой.

Я, дядя Мувен, Майтус, который наотрез отказался оставлять меня без своей охраны, и официант расположились на стульях перед столом. Трое блезан занимали скамью у стены. Четвертый, подпоручик низкой крови, до сих пор находился в больнице.