Исповедь палача (СИ) - Меркушев Арсений Викторович

— У нас есть полубрат Лешек, а у вас есть девушка. Мы хотим обменять сильного воина на безобидную женщину. Вам воина — нам женщину.

Снова наклон темного балахона, и снова визгливый крик со стены, — Отец Домиций спрашивает, почему ты считаешь, что он согласится.

— Потому что Лешек — это его сын. Разве не так? Об этом все давно знают!

Темная фигура молчит — молчит и переговорщик. Затем следует команда и один из монахов сопровождавших Домиция, куда-то убегает.

— Кем приходится Вам эта девушка?

— Никем!

— Врешь! Отец Домиций знает больше, чем ты думаешь!

— Она родственница нашего командира.

Командир отряда переговорщиков узнает девушку — не узнать ее трудно — единственное светлое пятнышко на фоне темных фигур. На шее веревка — с разных сторон ее за концы держат по два монаха.

Лица Домиция не видно, но его громкий, чуть вибрирующий голос вдруг раздается над степью.

— Лешек, сынок.

— Да…отец.

— Лешек, ты все еще полубрат Ордена?

— Я им останусь до конца.

— Спасибо. Сынок. Тогда давай прочитаем вместе Клятву Ордена, 3-ю его часть.

Наверное, командир отряда успел понять, что что-то пошло не так и окриком попытался остановить эту странную пару — отца и сына, которые в такой неудобный час вдруг ударились в религию, но его словно не замечают.

— «- Брат ордена — умер для мира. У него нет ничего своего. Он живет для ордена и церкви.

— Праведно все, что служит Ордену, греховно все, что ему мешает.

— Брат Ордена каждый день должен быть готов к смерти и мукам. — Нараспев повторяют слова Клятвы мужчина наверху и парень со связанными за спиной руками в сотне метров от него. И после слов о смерти и муках темная фигура вдруг останавливается.

— Прости меня, сынок. — Произносит со стены Домиций. И опускается на колени. А сзади него, как из-под земли вырастают темные фигуры. Несколько болтов пущенных из арбалетов летятв сторону конвоя. И командир делает ошибку — прикрывая щитами себя и своих спутников. Впитанное с молоком матери «Дикари не люди» играет с ним злую шутку. Но болты все равно находят свою цель, и хотя нет удара по деревянным щитам глава переговорщиков понимает, что он сделал страшную ошибку. Нет! Не ему надо было прикрываться щитом, а пленника, драгоценного заложника и сына Домиция надо было закрывать — закрывать чем угодно, хоть щитом, хоть своим телом. Но слишком поздно!

А за тем наступает страшное — монахи на стене натягивают веревку, и фигурка в белом повисает на ней как тряпичная кукла, которую повесили на просушку. Затем, кукла летит вниз…

— Отец Домиций согласен на обмен, — визгливый голос глашатая вновь раздается со стены, — тело на тело, прах на прах.

Рука легшая ему на плечо была большой и теплой.

— Почему?! Почему, Яша?! Что я сделал не так?!

— Ты, — голос Якова Тадеушевича стал успокаивающим, — ты все сделал разумно и правильно…

— Но почему?! Он же сам. понимаешь сам… того… о ком 20 лет заботился…сам …и ее. Он сумасшедший! Он изверг!

— Нет. — Голос старого оружейника был теперь не успокаивающе мягок, а спокоен. — Нет. Ты не прав. Да, он сумасшедший, и нет — в его поступках была логика. Непонятная сразу. Но логика. Просто мы знали не все, и не вполне понимаем его, и то чего он хочет — чего он от нас хочет. Но одно могу сказать точно — взять эту Цитадель нам будет теперь гораздо труднее….Потому что он совершил жертвоприношение и показал, что обмениваться мы может только убитыми…и повязал своих кровью нашей Лии. — Затем, немного помолчав, он неожиданно спросил — Мы их будем брать в плен, когда крепость падет?

Тишину в комнате вдруг нарушил странный хрип, а через мгновение старик понял, что это их командир хрипит от накатившего бешенства.

— Всех! Всех живьем в землю закопаю. Всех!

- Вот и я о том, командир. Там сидят разные люди. И фанатики, и верующие, и просто послушники, которые мечтают стать полубратьями и получить свою кормушку-Ном. Понимаешь? Разные! Кто-то готов был биться до последнего, а кто-то был готов драпануть уже сейчас. Ты заметил лиц тех, кто убил Лию?

— Капюшоны…

— Ты не знаешь, кто убийца, а потому будешь мстить всем…Они тоже это знают.

Война. Мы атакуем Орден. Но не одним ударом. Растянув и раздробив силы. И уже понеся потери.

Не так. Не правильно. Не вовремя.

Саша, мне это совсем не нравится. Совершенно.

Пока мы не сделали ни одного самостоятельного действия, а лишь реагировали на действия врага.

Лучшее что мы могли бы сейчас сделать — это найти повод для сохранения лица, предложить мир, и начать переговоры.

Ответом старику было страшное горловое шипение. Так бывает, когда человек не может от эмоций говорить.

— Вот видишь, Саша. Ты не можешь допустить даже мысли об этом. — Пожилой человек на мгновенье задумался, а потом продолжил. — Я, кстати, тоже. Разумом понимаю — как надо поступить, и этим же разумом понимаю, что остановить махину войны мы уже не можем.

Мы сейчас похожи на бегуна, который хотел перепрыгнуть с разбега через канавку, и разбежался, и скорость набрал. И увидел, что это не канавка, а глубокая и широкая расщелина. И нужно или тормозить изо всех сил, или еще скорости прибавить. Что делать будем, Саша? Подумаем? Прыгать будем. Или будем подумать? Ты не поверишь, но я сделал невозможное — уезжая я убедил Совет подождать с началом Большой Войны. И попытаться договориться.

— Что!?

— Саша, ты меня слышишь, но не слушаешь. Я не сказал — не воевать, я сказал — подождать.

Сейчас голоса разделились. Большинство за продолжение атаки на Орден, но твой голос может многое изменить.

Подумай, прежде чем решать.

Знаешь, Марк, я даже рад, что могу хоть с кем-то поговорить. Да, ты не можешь мне отвечать, это я понимаю. Но ведь ты можешь слушать? И твой друг, и еще те, что шли с нами.

Так вот, я сошел с ума, и сошел уже очень давно. Наверное, еще в той жизни….Только не стоит путать слово сумасшедший со словом недееспособный. Вот скажи, ты ведь знаешь, как поступить, когда потянул ногу. Ты ведь не лезешь в петлю от огорчения и ее себе не отсекаешь? Нет! Правильно! Ты просто на нее наступаешь аккуратно, не бегаешь, и знаешь что она может, а что нет…Вот и я. Знаю что давно болен…И что. Мне от этого в петлю лезть?! Ведь так, Марк? Так, кажется, тебя зовут. Вы не были благословлены пророками, и у вас старые имена? Не расстраивайся! У меня тоже было старое. И я его помню.

Вы считаете себя цивилизованными людьми. Открою тебе страшную тайну — вы действительно цивилизованные, но вовсе не потому что у вас еще работает последний на планете трактор, а ваши дети ходят в то, что вы называете школой. Вы цивилизованные просто потому что такими себя считаете…А мы — не цивилизованные. Мы варвары. И наши потомки будут проклинать нас, за то, что мы разрушили последний оплот цивилизации прошлого. Пусть проклинают, пусть проводят раскопки, и упрекают нас в том, что мы убили последний город старого мира. Пусть! Просто они не поймут, что так было надо. Не веришь? А зря…

Что чувствует приговоренный к смерти, видя из темного окошка темницы, как плотники бойко сколачивают для него «карусель», на которой он завтра будет болтаться, весело суча ногами?

А что испытывает больной раком, которому доктор честно назвал и диагноз, и стадию, и срок ему оставшийся?

Разное! Разное испытывают и несчастный узник, и легальный наркоман. И никакому инженеру человеческих душ невозможно точно воссоздать тот дивный букет чувств и эмоций, который рождается в душах узнавших и свой срок, и инструмент, при помощи которого они, эти самые души, будут извлечены из тел и отправлены на суд Божий. Для одного — это будет виселица, а для другого — ласковый поцелуй морфия.

Зато теперь я понимал, что в этом сложнейшем букете чувств есть и нотки спокойствия и умиротворения. Ибо приговоренные знают и срок, и способ, а иной раз и исполнителя. Просто для одного это будет его тюремщик, который перед казнью наденет черную маску, и которому обязательно надо сунуть монету за мыльный воротник и длинную веревку. А для другого — вон та пожилая медсестра с грустными глазами, которая не рассчитает дозу морфия. Конечно же, совершенно случайно.