Перст судьбы - Марианна Владимировна Алферова

– М-да… А остальное?

– В кладовой рядом с библиотекой. Не могла же я прихватить с собой весь свиток!

– Но туда не может спускаться ни один чужак.

– Именно.

– А ты не хочешь вернуть свитки Бемана на место? На галерею второго этажа?

– Очень хочу.

– Тогда так и сделай. Прощай, Ада Милосердная. Отныне я буду так тебя называть. Кстати, ты знаешь, чем отличается слово «милость» от слова «милосердие»?

– Кажется, да…

– Не знаешь. Почитай об этом в моем трактате.

Лурс спрятал клочок пергамента за пазуху, повернулся и стал медленно подниматься по лестнице на стену.

Очутившись наверху, он на миг замер, обернулся и глянул на меня зелеными светящимися глазами. А потом исчез за стеной.

Ну вот и все. Во всяком случае, пока все. Тем же утром я вернула свитки Бемана из кладовой на галерею второго этажа.

А спустя месяц они исчезли. Когда я отважилась снова проникнуть на галерею, свитков там, куда я их положила, не оказалось. Не знаю, перепрятал ли их Густав, или Виталиано, оправившись после голодовки, проник снова в замок и теперь, успешно миновав ловушки благодаря моей схеме, стащил свитки. Я думаю, последнее ближе к истине. Потому что Гвидо по секрету рассказал, что в городе можно купить план замковых ловушек за два флорина. Значит, Витали добился своего. Но я и без свитков Бемана помню, как работает механизм «Колодца стонов». Я могу открыть этот тайник. Весь вопрос: сделаю я это или нет? Отважусь повторить свой спуск в ловушку? И должна ли я рисковать ради Ирмы? И хочу ли я рисковать ради Ирмы?

Ясно, что не хочу.

Но ведь я могу ее спасти.

В принципе, ее может спасти любой, кому известно, что она там. А знают об этом все обитатели замка. Все заходили в черную комнату поглядеть на Ирму, все слышали ее мольбы и плач – ведь она угодила в «Колодец стонов»! Любой может отправиться в город, купить изданный Витали план и открыть ловушку. Но никто из них этого не сделает. Никто даже не попытается.

А я?..

С Белой скалы открывался вид на долину. Зеленая лесная чаша с голубыми лепестками озер и серыми завитками дорог. Витраж. Свинцовые переплеты – это дороги. Голубые стекла – озера. Зеленые, багряные и желтые – лес.

Город за рекой казался игрушечным – красные черепичные крыши, острые иглы башенок, стены. Зубцы, которых не разглядеть издалека; дома, в окна которых не заглянуть. Мосты через реку притворялись скорлупками орешков, замок на этой стороне реки – марципановой конфетой, что продают с лотков в дни зимнего карнавала.

Осень выдалась холодная, с заморозками по ночам, ледяным стеклом на лужах, ясными звездными ночами. Я смотрел на замок и думал, что доберусь туда сегодня к вечеру. Послезавтра начнется конкурс менестрелей, и я был намерен на нем появиться. Утверждать, что я претендовал на награду, было бы, конечно, глупо. У меня даже не было лютни, остался только кожаный чехол, набитый сухарями, творожными лепешками, завернутыми в листья винограда, и кусками твердого, как камень, сыра. Лошади у меня тоже не было, имелся старый мул, которого я попросту украл, пока бедняга дожидался своей очереди к живодеру. Хозяин привел несчастного трудягу, получил за него пару серебряных монет и отправился пропивать их в таверну. Пока хозяин скотобойни спорил с другим задиристым продавцом, который пытался сбыть ему втридорога двух уличных кошек, я отвязал веревку, что служила мулу уздечкой, и мы благополучно скрылись в ближайшем переулке. Кошек, кстати, я тоже выпустил из корзины, пока скупердяи орали друг на друга и обменивались зуботычинами. С тех пор прошло уже три месяца. На летней траве, яблоках и хлебе (а иногда удавалось полакомиться и овсом) мул отъелся, спина его зажила, и я даже приспособился ехать на нем верхом, покрыв спину рабочей твари попоной. Старый мул, наверное, понимал, что я спас ему жизнь, но благодарить не торопился. Может быть, он еще не осознал, хорошо это или плохо – то, что жизнь его и труды продолжаются. Когда я похлопывал его по шее или гладил седую от старости морду, он смотрел на меня с неподдельным изумлением. Я прозвал его Серым. Он и от природы был сер, а тут поседел от старости, как все седеют – и собаки, и люди, так что сделался серым вдвойне.

Мне не хотелось спускаться с Белой скалы и уходить в лес. Я намеренно долго разводил костер и варил на нем похлебку из остатков бобов. Хотелось дождаться попутчиков и примкнуть к какому-нибудь торговцу, что вез сыр или муку в город, или к такому же, как я, стихопевцу, что спешил на конкурс в замок. Приглашение у меня было: медный медальон висел на шее, на цепочке, вместе с буллой свободнорождённого и просверленной золотой монетой давным-давно почившего императора Домирья. Пока я медлил, бобы разварились в кашу, Серый выщипал остатки травы на Белой скале, а попутчики так и не появились. Я снял котелок с огня, вытащил из чехла утраченной лютни бронзовую ложку и принялся есть.

Серый тяжело вздохнул. Ему не хотелось снова везти меня на своей уставшей от вечной работы спине. Еще Серый боялся волков, что могли обитать в лесу. Но сейчас стояла осень, пускай и с утренними заморозками, и волки наверняка нагуляли бока в охоте за ожиревшими оленями и прочей травоядной живностью. К тому же у меня имелись арбалет и меч с коротким прочным клинком. Скажете: вот ирония, у менестреля есть арбалет и меч, но нет лютни – что за чушь такая? Да, чепуха, конечно, но так вышло. Дело в том, что лютню я продал в городе Семи портов, когда, как говорится, приперло, а, кроме лютни, продать было нечего. А меч и арбалет я нашел на дороге. То есть не на дороге, а на теле подыхающего у дороги бедолаги. Он с кем-то подрался и получил рану чуть повыше колена, она была несмертельной и даже не опасной, но в ней развился адский огонь. Нога опухла, раздулась, пошла синими и красными пятнами и жутко воняла. Если бы бедолага добрался до города или до замка, где обитал знающий лекарь, ему бы отпилили ногу, прижгли культю, и он мог бы и дальше жить, передвигаясь прыжками и опираясь на костыль. Но он