На ветру (СИ) - Загробин Аркадий

— Коллеги, здравствуйте, я профессор Туоминен, — протянув руку, я быстро пожал ее присутствующим мальчикам, искренне надеясь, что на ребят не пахнуло моим потом. — В грядущем учебном году я буду преподавать лингвистику…

— Ой, профессор, а вы можете посмотреть мое эссе про денотат и референт? — втиснулся какой-то студентус в круглых очках.

— Да, давай, обязательно почитаю про… деньготрат и референс, — в отчаянии произнес я, принимая в руки небольшую стопку бумаг. Парень рассмеялся, и я тоже выдавил из себя смешок, похожий больше на звук грозящего кистенем гнолла.

— Хорошо, когда профессора с юмором. Спасибо! — и студент умчался по своим делам. И какое эссе он пишет в июле? Он что, принципиально делает работу, заданную на лето, раньше тридцать первого августа?

Поэтому я не помнил ничего из работ, задававшихся на лето мне; но, возможно, я их и не делал.

— …и если кто-то хочет заранее получить пятерку, пусть ответит мне всего на один вопрос. Как пробраться на крышу?

— Через лестницу! — выкрикнула всего одна девчонка; остальные, видимо, загрузились вопросом, зачем преподавателю лезть на крышу студенческого общежития. — Но там закрыто на замок.

Ничего; в тот момент будет открыто, улыбнулся я про себя.

— Спасибо! — я отсалютовал и повернулся спиной к современной молодежи.

— А… — начал-таки кто-то, но я уже не слушал и с быстрым прищелкиваньем каблуков ботинок побежал по ступенькам вниз. До меня успело донестись два девичьих голоса:

— Я тебе сразу, по лицу сказала, что он странный.

— Так тем лучше!

Не каждый день удается влюбить в себя студенточку. Но, выйдя на улицу, жаркую, пропыленную улицу, полную душного предгрозового воздуха, я настроился совсем на иной лад; я вспомнил себя в ранней юности и свое глубокое отчаяние перед тем, что меня ждет в будущем — темном, пугающем и приветливым ко всем, кроме меня, ибо я уже привык, что и настоящее было ко мне неприветливо. Я погрузился в эту эмоцию и рухнул, как ухает самолет в воздушную яму, так что в реальности мне пришлось сесть на узенький отступ возле магазина, словно бездомному, и разжевать, разделить на сухожилия свое былое бессилие так, чтобы составные части сложились в нестерпимое желание лишиться как белого света, так и черной тьмы, сделав непоправимый шаг, и тогда я проник туда — в воспоминание, которое должен был исправить последним.

Я знал, что оно будет последним, все улики указывали я на это, раз уж я начал светиться и узнаваться — я почти слышал гул медных труб, которые вели-вели да и привели меня к собственным августовским воспоминаниям, осталось лишь повернуть последний вентиль.

Первым делом я услышал шелест листьев, вторым же — обнаружил себя стоящим рядом с юношей по имени Олле, которому принадлежало воспоминание; в руках он держал цветы.

— Не подскажете, который час? — обратился Олле ко мне; мне было невероятно жаль его испорченное свидание, и, технически, я собирался его исправить — но не был уверен в том, не окупится ли это гибелью всего мира, избалованного путешествиями во времени, но не предупрежденного об их последствиях. Однако на пути к своим августовским воспоминаниям я готов был потерять все, и это не могло не быть отголоском того желания, что и привело меня сюда. Нет, Сущий не допустит катастрофы; впервые я уповал на него, а не ругался или боялся.

— Половина четвертого, — ответил я.

— Спасибо.

Олле огляделся по сторонам, но так и не увидел своей подруги, как и того, что я свечусь. Хотелось сказать ему, что она придет, просто… когда она придет, будет уже поздно, и запланированный ужин все равно не состоится. Или состоится, если мне удастся осуществить то, что я задумал.

Прежде, чем войти внутрь здания, я предусмотрительно снял ботинки. На проходной сидела все та же охранница. Чуть моложе, но такая же полная. Она выходит вообще отсюда? Не то что в зал — на улицу.

— Что вам нужно, мужчина? Наденьте обувь, пожалуйста. Вы что, мусульманин?

Три…

Я покачал головой:

— Нет. Я хранитель августовских воспоминаний.

Ее это ни капли не удивило.

Два…

— Мужчина, наденьте обувь!

Один…

Вместо того, чтобы исполнить ее предписание, я с размаху перепрыгнул через турникет и бросился по коридору.

— Лови его! — завопила охранница. Я слышал, как за мной бросились двое ее коллег мужского пола. Но куда им — я перескакивал через три ступеньки в своем импровизированном бегстве все выше и выше. Кто-то из оказавшихся поблизости студентов ахал. Я не сомневался, что охранники были приезжие. И кто из них теперь скажет про неспешность финнов?

На тринадцатом этаже я снова завернул за угол и пробежал мимо распахнутой решетки. Сразу после я захлопнул ее и припер подвернувшейся на пару ступенек выше шваброй. Услышав бранящихся охранников, я проскользнул на крышу и едва не ослеп от сияющего солнца.

В тени вентиляционной трубы, сопровождавшей ужасный шум ветра ровным гудением, стоял незнакомый мне человек, на внешность — обыкновенный финн, светловолосый и высокий, но когда он обернулся, я удивился пронзительной синеве его глаз. Это не были глаза мои, не были глаза Ханнеле, которые позволительно сравнивать с кристаллами — нет, это были глаза-звездные скопления, глаза-драконьи чешуйки, глаза эльфа. И, кажется, они меняли цвет.

— Ты светишься, — произнес он. — Кто ты? Что ты познал за пределами, чего не познал я?

Я не знал, как незнакомец увидел, что я свечусь, на фоне раскаленного белого солнца.

— Спрашиваешь, как я увидел? — усмехнулся он. — Твое солнце — темное. А я хочу покорить его.

Самоубийца сделал несколько шагов вдоль края и обратно.

— Я не сумасшедший. Я просто…

— …не такой, — закончил я. — Я знаю. Поверь, знаю, ведь я ангел, — солгал я.

Глаза-черепки затонувших цивилизаций, бирюзовые, как морские волны, посмотрели на меня с живым интересом.

— Божий?

Зная, насколько распространен в Финляндии сатанизм, я ответил:

— Божий.

— И что теперь? — спросил у меня самоубийца. Вывел его на разговор — уже неплохо.

— Я лишь хочу сказать тебе, что до солнца ты не достанешь, просто умрешь.

Незнакомец рассмеялся, и смех этот на какой-то момент, казалось, заглушил даже ветер — не громкостью, но наполнением.

— Я знаю. Это красивые слова. На самом деле я действительно хочу умереть.

Я подошел ближе и встретился с самоубийцей взглядом, надеясь, что в моих глазах он найдет хотя бы частичку того, что я увидел в его.

— Я не буду говорить тебе, что жизнь прекрасна. В этой жизни твою сестренку, милую маленькую сестренку, могут разорвать на части одичавшие псы. Эта жизнь может вынудить тебя навсегда расстаться со своей возлюбленной. Эта жизнь может оказаться простой и понятной, в то время как раньше для тебя она была потрясающе огромной. В этой жизни много дерьма, парень. Она полна разочарований, которых никак не избежать. Даже то, что ты выбираешь сам, думая, будто знаешь, что делаешь, рано или поздно разочарует тебя. Однако главное, что есть в вас, людях, и чего нет в нас, ангелах, статичных существах — осознанное стремление. Комар стремится высосать жертву досуха. Белый карлик стремится высосать соседнюю звезду досуха. Но это все инстинктивно — они не понимают, что история завершится голодной смертью или взрывом сверхновой. Вы понимаете, что вас ждет разочарование, но продолжаете идти. Это достойно уважения. И это достойно жизни.

Все, что сумел вымолвить самоубийца:

— Ты говоришь как человек.

Я грустно улыбнулся:

— Я уже не человек.

Больше года не человек, прибавил я в своих мыслях. Астар Туоминен, хранитель августовских воспоминаний.

— Расскажи мне о том, как там, на небе — прежде чем я попаду в ад, — попросил самоубийца.

— Отойди от края и однажды окажешься там сам, — предложил я широчайший жест, который не имел права предлагать. Вся моральная сторона этой задумки была сомнительна, ведь человек на всю жизнь останется уверен в том, что видел ангела; но если жизнь поведет себя достойно, он доберется до ментального врача, и ангел с крыши башен Тёёлё превратится в галлюцинацию; часть депрессии, которая и привела беднягу к краю.