Кэрол Берг - Песня зверя

Время шло, и я перестал думать о самих драконах и об их жестокости и интересовался теперь лишь тоном, тембром и мучительной мощью их криков. Мое поведение многим казалось безумным, но, к счастью, мама и Гвайтир меня, кажется, понимали. Именно тогда, в то странное время, я начал слышать шепот — он звучал в голове и в сердце.

Поначалу это были даже не слова — лишь тихая нарастающая жажда, пустота и одиночество такой силы, что меня начинало трясти. Я бежал к Гвайтиру и вцеплялся в него, чтобы не сойти с ума, и не мог объяснить, почему я плачу — ведь плакал я вовсе не от страха. Когда прошел второй год неустанных упражнений и изучения основ моего искусства, второй год погружения в мир, где не было ничего, кроме музыки, жажды и моей души, — только тогда я снова понемногу начал петь — несмело, тихонько, неизмеримо далеко от тех высот, которых я достиг ребенком. Только тогда тот, кто взывал ко мне, открыл мне свое имя.

Бог музыки призвал меня к себе.

Гвайтир рассказал мне, что той ночью, когда я впервые пел во славу Роэлана, сидя в лучах восходящей луны на разрушенной стене Эллесмира, у него даже волосы зашевелились от дыхания бога. А я — я в ту ночь, когда мне исполнилось тринадцать, впервые услышал, как бог поет мне в ответ, услышал тихую далекую мелодию и почувствовал, как душа покидает тело, и увидел, что стою на вершине горы, и глянул вниз, на озеро огня.

Я не появлялся на публике целых три года, а когда мне сравнялось четырнадцать, Гвайтир рекомендовал меня в Гильдию музыкантов. Гильдию основали после лет хаоса, дав Роэлану обет никогда больше не забывать музыку и песни. Хотя все музыканты почитали Гильдию и помогали ей, принимали в нее лишь немногих — лишь обладателей выдающихся талантов, памяти и мастерства. Членов Гильдии освобождали от службы в королевской армии, и всякий дом был для них открыт — от роскошных дворцов до деревенских лачуг. Простым музыкантам платили за песни, а членам Гильдии — нет; зато они никогда не знали нужды ни в пище, ни в питье, ни в крыше над головой, ни в веселой компании. Вступив в Гильдию, я мог бы путешествовать когда и куда хотел, целиком отдавшись служению моему богу. Но сначала надо было доказать, что я достоин этой чести — ведь Гвайтир, несмотря на все свои таланты, не был членом Гильдии, и в нее еще никогда не принимали мальчика моих лет.

Когда мы вошли в Большой Зал Гильдии — великолепные стены и полы из дерева, отполированного до золотого сияния, и купол, расписанный изображениями горбатого бога, играющего на арфе, — Гвайтир нервно поежился. Его страшила мысль о том, что меня не примут, что я погибну в какой-нибудь битве и что мир не успеет услышать мою музыку. Когда он собрался уходить, я положил руку ему на плечо и прошептал:

— Если я ему не нужен, он будет молчать, и я пойму, что он задумал что-то другое. А если он хочет, чтобы я ему служил, меня примут.

Так оно и вышло. Я сел на табурет посреди комнаты со множеством ниш, в которых гуляло эхо, а передо мной сидели десять лучших музыкантов королевства — живая легенда. Они ничего не слышали обо мне с того триумфального выступления на королевском пиру и, должно быть, решили, что голос у меня с возрастом переломался и стал совсем никудышным. Прислужник у двери сказал Гвайтиру, что правление Гильдии согласилось меня послушать только из уважения к нему и еще из-за того, что я племянник короля и нельзя об этом забывать.

Что до меня, то я вряд ли мог бы потом рассказать, сколько человек меня слушали и кто там был, потому что надо было заставить умолкнуть все, чтобы услышать Роэлана.

"Господин, — шепнул я в глубоком моем молчании. — Слуга твой Эйдан ждет зова твоего".

И мгновение спустя этот зов пришел — стремительный поток чувств смял меня, как летний ураган, огонь заструился по моим жилам, дыхание замерло, а потом я собрался с силами и расслышал его слова. Гулкого одиночества больше не было — в сердце моем звучал голос, полный нежности:

Мой учитель. Мой господин. Мой бог.

В тот день я пел о возвращении домой, о промерзшей земле там, где некогда — века назад — был рай. Я пел о превратностях пути, о тоске по дому, о забвении, о бремени лет и о беге времен и о том, как путник подумал было, что все потеряно. Гвайтир потом говорил, что судьи плакали, слушая меня, но я не помню ничего, кроме того, что Роэлан отвечал мне. В его песне, которую слышал только я, сердце путника нашло успокоение — он увидел озеро огня среди снегов, он повстречал братьев и сестер, с которыми так долго был в разлуке, и радость переполнила меня — я застыл, зачарованный, пока не стихли последние божественные ноты.

— Где ты такому научился, мальчик? — спросил кто-то из судей. — Кто водил по струнам твоей рукой? Твои пальцы рождают музыку ветра, песня твоя славит лунный свет на снегу, щебет птиц, шепот зимнего тумана…

— Моими руками и голосом повелевал бог музыки, — ответил я. Точно так же ответил бы любой богобоязненный музыкант. Я не сказал, что Роэлан наставлял меня, что его голос звучал в моем сердце, что он отвечает на мою музыку, что он научил меня находить красоту даже в грубом драконьем реве. Если бы я рассказал им, как мой бог сделал то, что сделал, они посчитали бы это похвальбой. Это было таинство, и таинством это и останется. А им ни к чему было об этом знать.

И вот запястье мое пометили серебром, и меня провозгласили певцом Гильдии, посвященным Роэлану.

Семь лет я путешествовал по стране из конца в конец, и моя жизнь была нескончаемым праздником радости, волшебства, красоты. Я не отказывался ни от одного приглашения, ни один путь не казался мне слишком дальним, опасным, нестоящим; я не брал платы — только пропитание и кров, — ведь никакой дар не мог сравниться с роскошью, уделенной мне самой жизнью. Я был голосом бога, я нес его радость в богатый дворец и в убежище прокаженного, в замки и в нищие кварталы больших городов. Я пел перед королем и перед его солдатами на поле битвы — и перед голодными израненными солдатами в убогих их приютах. Король Руарк умер, и я пел погребальную песнь, а когда мать лежала на смертном одре, я пел ей, вплетая в песнь слова дорогих ей людей и образы всего, что она любила. И когда мой восемнадцатилетний кузен Девлин стал королем Элирии, я с арфой в руках засвидетельствовал ему свою преданность. Но я неизменно возвращался к драконам, издалека наблюдая, как Всадники отдают им приказы, и прислушиваясь к их крикам, полным муки, безудержной ярости и горя, и впитывая их в себя.