Мария Дахвана Хэдли - Магония (ЛП)

– Я в порядке, – уверяю его, когда в инвалидном кресле (политика больницы) возвращаюсь в приёмную. Затем – МРТ-туннель, где тебе дают затычки для ушей, но всё равно слышно, как что-то хлопает, щёлкает, шипит и воет, пока сканируют твоё тело.

Порой в такие моменты я воображаю, будто я кит на глубине, и прислушиваюсь к пению моей семьи китов. Но сегодня я слышу нечто большее: «Аза, Аза Рэй».

Звуки доносятся снаружи. Или изнутри? Неважно, это всё равно бесит.

– Задержи дыхание, – просит техник. – Постарайся не кашлять.

Я стараюсь. Притворяюсь не китом, а гигантским кальмаром. Вспышка. Свист, хлопки, бесконечный писк. И чувство, что я должна прислушаться к чему-то другому. Я читала о глубоководных существах и о том, как шумы с земли влияют на их сонары. Множество потерявшихся китов выбрасывались на городские пляжи… и всё такое. А ещё читала о звуковом хаосе, мол, изначально природа гармонична, но человеческий шум всё испортил, и теперь люди свихнутся из-за повсеместной атональности. Может, я уже свихнулась.

«Аза, выходи».

Я жму на кнопку связи:

– Вы слышите?

– Что? Неприятный шум? Ты же знаешь, каково это, милая, ты была тут уже тысячу раз, – отвечает техник. Его зовут Тодд, и он весьма дружелюбен.

Тодд всегда даёт мне дополнительную грелку, прежде чем засунуть сюда. Я его обожаю, потому что он подрабатывает в клинике лазерного удаления волос – убивает фолликулы. У Тодда всегда наготове счастливые истории о победе над нежелательной растительностью на женских лицах. Пациенты в клиниках удаления волос постоянно благодарят. Здесь же люди, как правило, только ворчат. Все больны, и никто не любит делать томографию.

– Почти всё. Ты как?

Оказывается, не очень, потому что, едва я говорю, мол, всё нормально, как свист возобновляется. Я слышу: «Азаслушайслушайазаазаазаслушайвыйдинаружу».

Я стискиваю зубы, не кашляю, сдерживаюсь. Это нелегко.

Когда я выбираюсь из аппарата, у всех на лицах выражение «какого чёрта?» Обычно после МРТ на меня не так смотрят. Тодд вздыхает и похлопывает меня по плечу:

– Не выдавай, что я сказал, но вообще-то у тебя перо в левом лёгком.

– В смысле, у меня перья прорезались?

Естественно, у меня не растут перья, но это первое, что приходит в голову.

Тодд поясняет:

– В смысле, мы полагаем, ты просто вдохнула пёрышко. Это объясняет кашель.

Вот только это неправда. Вряд ли подобное можно проворонить. Сделать вдох и вместе с воздухом втянуть перо, достаточно большое, чтобы его увидели при сканировании? Это было бы очень, очень, о-о-очень заметно.

Они показывают мне снимок, и да, так и есть. Перо размером с мой мизинец. Оно могло взяться только из подушки, а перьевые подушки в моей комнате запрещены. Кто бы ни положил такую подушку мне на кровать – он попал. (Скорее всего, Эли. Папа потрясён не меньше меня.)

Я не думаю о голосах, которые слышала.

Не думаю о небе.

Не думаю о том, что вся моя жизнь – сплошной апокалипсис. Апокалипсические мысли, как известно, признак проблем с мозгом, а мозг – единственная часть меня, которая никогда не подводила.

– Какое может быть объяснение? – спрашивает папа, но технику ответить нечего.

– Доктор Сидху вызовет вас на повторный приём, – говорит Тодд. – Серьёзно, не рассказывайте ей, что видели это.

Естественно, я не впервые вижу результаты своего сканирования. Все мне всё показывают. Так случается, когда ты пожизненный пациент. Я расшифровываю снимки МРТ дольше, чем Тодд. Но это не значит, будто сейчас я не встревожена.

Тодд тоже волнуется. Точно знаю. Он тихонько насвистывает, что вроде как должно меня успокоить, но только вгоняет в панику.

В его свисте, конечно, нет никаких слов или намёков на слова. Ничего, вот только я всё равно слышу слова в каждом звуке. Сейчас мне всё кажется наделённым смыслом, что бы я ни улавливала. Треск полов. Скрип дверей.

Я вновь надеваю одежду и различные металлические прибамбасы. Серёжки. Цепочку. Ненужный лифчик.

«Аза, выйди наружу».

То, что я слышу это вперемешку с каким-то птичьим пеньем?

Это не имеет отношения к моим страхам, ночным кошмарам или любым другим заморочкам, которые меня беспокоят.

Бессмысленно.

Полная ерунда. 

Удивительно, но нам разрешают покинуть больницу. Завтра нужно вернуться, чтобы ко мне в трахею залезли маленьким пинцетом. Бывало и хуже. По крайней мере, это не полноценная операция. Я стараюсь не думать о том, что мне будут вынимать перо, а не брать очередной мазок; о том, что всё неправильно; о том, что до дня рождения осталось пять дней.

Я не думаю о моей груди, там, где сходятся рёбра, и не представляю, как бы они выглядели широко раскрытыми: двойные двери, ведущие в чей-то заросший ядовитый сад.

В любом случае хирурги не так добираются до лёгких. Но мне почему-то кажется, что дело не просто в лёгких… Мои рёбра гремят, словно птичья клетка. Там нет ничего, чего там быть не должно. В этом я пытаюсь себя убедить, пока мы идём по парковке.

Небо полно огромных грозовых туч, но я на них упорно не смотрю. Желания вновь увидеть какой-нибудь корабль нет. С этого начались все проблемы, и я хочу, чтобы всё вернулось на свои места. Несмотря на тёплую одежду, меня пробирает дрожь.

– Ну ладно. Я всё же спрошу, – говорит папа. – Признавайся, Аз. Ты курила?

Я смотрю на него:

– Дело серьёзное, Генри. А ты ведёшь себя совсем несерьёзно.

– Теперь я Генри? Нет уж, можешь продолжать называть меня папой. Сигареты? Травка? Кальян?

Кальян. Папа и правда это спросил. Словно мы где? Да, кальяны существуют, я видела заведения в университетском районе, где люди курили, выглядя при этом возбуждёнными и одновременно так, точно их сейчас стошнит. Но в самом-то деле! По-настоящему курящего кальян человека я могу представить только в «Тысяча и одной ночи».

– У меня в запасе нет тысячи и одной ночи, чтобы курить, даже если бы я хотела. А я не хочу, потому что кальян станет курить разве что персонаж романа или тот, кто точно не я.

– У тебя в запасе есть тысяча и одна ночь, – убеждённо отвечает папа. – Даже две тысячи и одна. Тридцать тысяч и одна.

И улыбается, будто его слова – чистая правда.

Когда мне было десять, отец отнёс меня на батут к нашему соседу и мы прыгали и прыгали вместе. Несмотря на абсолютный запрет. Наперекор предписаниям докторов, наперекор маминым правилам. Мы прыгали. А потом папа опустил меня на землю, сделал сальто назад и поклонился. Судя по всему, он неслабо потянул какую-то мышцу и тем не менее улыбался.