Легионы просят огня (СИ) - Врочек Шимун

Нет, не в своей…

В комнате Луция.

Здесь ощутимо холодно.

Через окно, закрытое стеклом, в комнату проникает тусклый дневной свет, ложится на мозаичный пол. На кровать, на кушетку, украшенную резьбой. На стены, покрытые сценками охоты.

Я оглядываю комнату. Я не был здесь с того дня, когда убили старого Тарквиния…

Моего раба… нет, не раба.

Моего воспитателя.

Комок в горле. В последнее время у меня слишком много потерь.

«…любой идиот», вспоминаю я слова Арминия.

Не любой. Только особенный.

В детстве старшие братья частенько называют младших «идиотами». Это нормально. «Особенным идиотом» для Луция мог быть только я. Или Квинт? Но скорее речь обо мне. Квинт слишком маленький.

Значит, если брат хотел, чтобы я получил эти записи, он должен был выбрать место, о котором догадался бы только я…

А я не догадываюсь.

— Легат? — голос Квинтилиона. — Все в порядке?

— Здесь холодно.

Квинтилион кланяется.

— Простите, легат. Понимаете, мы еще не запустили большую печь. Сейчас все будет исправлено.

Я рассеянно киваю.

Может, я ошибся и никаких записей брата не существует?

Или они спрятаны настолько надежно, что их обнаружат только наши потомки через пару тысяч лет?

— Осторожнее, — голос Квинтилиона. — Сюда… Осторожнее, говорю!

Рабы, сгибаясь от тяжести, вносят бронзовую жаровню. Ставят в центре комнаты. Раб в фартуке, прожженном во многих местах, машет опахалом. Угли мгновенно раскаляются. Тлеют багровым. Тепло струится, наполняет комнату…

— Легат?

— Можешь идти, Квинтилион. Спасибо.

Я остаюсь один. Тишина. Смотрю на тлеющие угли. Когда мне было одиннадцать, случился пожар на бабушкиной вилле; огонь охватил дом, деревянные пристройки, конюшню — мне до сих пор снятся крики сгорающих заживо лошадей…

Так что к огню у меня сложные чувства.

Ладно, сейчас не об этом… Где мог Луций оставить свои записи? При условии, что он прятал их здесь?

От напряжения начинает болеть голова.

Я смотрю на угли — и вдруг понимаю.

Вот оно!

Пожар. Огонь. То, что всегда пугало меня… и всегда привлекало. Я подхожу к стене. Есть!

Конечно, в комнате холодно. Потому что систему отопления еще не запустили — рано. Обычно в подвале большого дома делают огромную кирпичную камеру — очаг, там сгорают дрова. А дым идет по специальным ходам под полом комнат и выходит наружу через стенные каналы. И в доме становится хорошо и тепло. И ногам приятно, даже босиком.

Это называется гипокауст — с греческого «тепло снизу».

Но чтобы ходы не забивались, нужны отверстия для чистки. А брат погиб летом… И если ему был нужен тайник, то стоило поискать то, что летом не используется. Центральное отопление.

Я берусь за бронзовые ручки и с усилием вынимаю заслонку из стены…

Скрежет кирпича. Опускаю заслонку на пол, выпрямляюсь.

В стене темнеет прямоугольник, оттуда резко тянет гарью. Я медлю, потом засовываю в дыру руку…

Долгое мгновение мне кажется, что там ничего нет. Что я ошибся, приняв обычное совпадение за знак судьбы.

И тут мои пальцы натыкаются на нечто, завернутое в ткань.

Есть!

Я достаю из углубления сверток, перевязанный веревкой. Ткань перепачкана сажей.

Деревянные дощечки служат для защиты пергаментных страниц — на бумаге буквы, буквы составляются в слова, в словах — мудрость, изысканность оборотов и поучительные истории. Так?

Это называется «кодекс».

Я открываю наугад и читаю:

«Время империи заканчивается, когда граждане, вместо того, чтобы умирать за нее лично, нанимают для этого варваров».

Ровный и уверенный почерк брата. Изредка — легкая дрожь в написании букв.

Еще читаю:

«Рим обречен. Во времена Республики лучшие люди стремились возвыситься, сейчас, при едином властителе, который награждает за лояльность, а не за способности, Рим оказался лишен энергии».

Я листаю страницы. Он многое знал, мой брат, многое понял, о многом размышлял. Какую потерю понес Рим с его смертью! Эх, Луций, Луций.

И вдруг…

Я переворачиваю страницу. Пробегаю глазами, снова возвращаюсь обратно, к началу.

Нет… не может быть! На листе написано:

Гаю Деметрию от Луция Деметрия.

Радуйся, брат!

Не может быть, но — есть. Я получил письмо.

Хриплое дыхание.

Марк открыл глаза, с трудом выпрямил ноги. Живой? Не уверен. Декурион лежал на спине, где‑то рядом бежала вода. Марк слышал ее негромкое деловитое журчание. Спина точно лопнула пополам.

Куда исчез бородатый германец, Марк не знал. Он лежал, глядя в бесконечное серое, двигающееся небо, в которое уходили — словно навсегда — вершины сосен… Мыслей не было.

Возможно, так видят мир боги. Без эмоций. Без чувств.

Без окраски. Просто серо — зеленый.

Гемы, вспомнил Марк. Однорукий.

Что я здесь делаю? Зачем? — вопросы приходили и уходили, небо продолжало двигаться, течь и меняться. Плавно покачивались вершины сосен. Над декурионом медленно плыли облака. Мир остался прежним. В какой‑то момент Марк понял, что голос леса стал громче.

…тяжелее. Декурион скривился. Тягучий бас леса оглушал.

МАРК. МАРК. ТЫ МОЙ, МАРК.

— Марк! — от крика едва не раскололась голова.

«Оставьте меня в покое».

— Марк! Живой?!

Декурион с трудом выпрямился, сел. Вытянул ноги. Помогая себе руками, цепляясь шершавыми ладонями за неровную кору, попытался встать. Скавра качнуло. На мгновение показалось, что вокруг — одни прозрачные, словно наполненные речной водой, стеклянные рожи…

— Командир! Марк! Да очнись ты!

Над ним склонились всадники его турмы. Его эквиты.

— Не пахнет? — один наклонился и принюхался.

— Да вроде нет. — Марк узнал голос Галлия, своего оптиона. — А должен?

— Так вроде он всегда пахнет…

— Придурки, — сказал Марк хрипло. Измученное горло едва проталкивало слова. — Помогите мне найти лошадь.

Всадники засмеялись. Кто‑то протянул ему флягу с водой.

— Сволочи, — сказал Марк. — Спасибо!

Радуйся, брат.

Буквы плывут у меня перед глазами. Я переворачиваю страницу.

Если ты читаешь это послание, то меня уже, скорее всего, нет в живых. Не печалься, брат. Это не так страшно. Если считать, что где‑то есть боги и загробный мир, то у меня сейчас все хорошо. Я уже там и ничего не помню. Это такое счастье — ничего не помнить и ни о чем не жалеть. Так что я даже надеюсь на богов.

Если же их нет, и за последней чертой жизни нас ждут темнота и ничто, то печалиться тем более не о чем. Помнишь, как мы с тобой спорили о том, что за гранью смерти? Сейчас я, вероятно, знаю об этом точно, но никому рассказать не могу. Даже тебе. Прости, Гай.

Но вернемся к главному. Скоро меня не станет, брат. Это неизбежно.

Возможно то, что ты узнаешь обо мне после моей смерти — видишь, я не пытаюсь лукавить? — будет не очень красивым. Там будет много лжи, выдумки, просто невежества, но главное, они скажут: Луций Деметрий Целест, сенатор и легат, умер зря. Надеюсь, ты так не думаешь?

Тебе расскажут обо мне много плохого. Я же скажу тебе только одно: не верь.

Да, еще: передавай привет Квинту.

Живи, Гай.

И прощай.

Твой брат Луций

Душа человека составлена, словно мозаика, из кусочков стекла и разноцветных камушков. Тысячи оттенков, тысячи вариантов фактуры. Вряд ли повторяется хотя бы один.

И каждый камушек — другой человек. Его слова. Присутствие. Или запах травы в тот день, когда вы впервые встретились. Воспоминание о кузнечике, сидящем на мальчишеской ладони…

«Смотри, Гай».

Или — кровавое пятно на белоснежной отцовской тоге.

Я закрываю глаза.

Каждый человек — это множество камушков. И пока человек жив, мы добавляем их, меняем местами. Составляем мозаику. Каждый раз получается по — новому…