Елизавета Дворецкая - Ясень и яблоня, кн. 2: Чёрный камень Эрхины

Старики ворчат, что во времена их молодости все было лучше. А на самом деле, как сказал ей однажды Стуре-Одд, в прежние времена все было не лучше, просто сами старики были молодыми и оттого-то им было хорошо!

– Плачут женщины Аблах-Брега, горестна причина их плача! – полуприкрыв глаза, провозглашала над могилой Бресайнех. Сэла вглядывалась в ее высохшее, с резкими морщинами лицо и ясно осознавала, что и сама когда-то состарится и морщины на ее лице точно так же будут нерушимыми печатями, укрывающими от новых молодых тайны ее памяти и сердца. – Ибо их горестные вздохи вызваны Ниамором острых оружий, сыном Брана! Крепче, чем ворота, был его щит; длинна, как меч, была его рука; широк, как доска корабля, был его клинок; выше, чем дерево, было его копье; слаще, чем струнный лад, был его голос! Красив был вождь, которого чтили люди; красивы щеки, что соперничали с цветами шиповника в алости, красивы уста, что не прекословили зову дружбы и не уклонялись целовать красавиц!

Эти похвалы павшему уже Сэлу заставили «соперничать с цветами шиповника в алости». «Ну, это вы уже хватили! – мрачно думала она, никак не в силах совместить эти восхваления красоте с образом краснолицего, пышущего жаром Ниамора с потными руками, который ей запомнился. – Не уклонялся целовать красавиц! Как говорится, на том и погорел!»

К этому времени в ее душе не оставалось уже никакого враждебного чувства к Ниамору и глупая его смерть казалась слишком жестоким наказанием за самовлюбленность и бахвальство, кои еще не самые тяжкие преступления на свете. «В конце концов, он был не виноват, что он такой дурак!» – угрюмо думала Сэла, устав следить за витиеватыми переходами длиннющей погребальной песни. Эти пышные прославления не вязались с нелепым смыслом произошедшего, а нелепость – со страшным итогом. Мужчинам свойственно воображать о себе невесть что, это всем известно. Еще прошлым летом за ней взялся ухаживать Торир из Торирова Ельника (имя Торир у них было наследственным) – довольно красивый, кудрявый, но неумный, не в меру болтливый и ненадежный парень. Он почти не закрывал рта, но его болтовня состояла в основном из повествований вроде: «Вот поплыли однажды мы с ребятами охотиться на тюленей…» Сэла с ним скучала, тем более что в любом из его повествований неизменно присутствовал бочонок пива, а главным приключением было «мы так нахрюкались…». Какое-то время она терпела то, что он считал ухаживанием, только по неопытности и по неумению вежливо отделаться. Потом он полез обниматься и никак не желал поверить, что Сэла сопротивляется не от застенчивости, а потому что ей решительно не нравится, когда ей пытаются обслюнявить все лицо! В конце концов он отстал от нее и занялся Глиммой из Рыжего Обрыва, дочкой Аслака бонда. У той был нос как еловая шишка, зато она была падка на мужчин и не очень прислушивалась, что они там себе болтают. Или, в другой раз, у Эрнольва ярла зимовал брат его жены из Северной трети, а у него в дружине состоял молодой хирдман, Ульв Чернобровый. Поскольку Сэла часто бывала в Пологом Холме, Ульв, большой охотник до девушек, быстро ее приметил и принялся обхаживать, но он-то не терял времени на разговоры. Он и не скрывал, чего от нее хочет, и был убежден, что и она хочет того же. Наткнувшись на сопротивление, он заговорил, что и жениться согласен, но Сэла только фыркнула. Может быть, иные дурочки и готовы на все ради самого слова «замуж», но она-то хорошо понимала: если я не хочу иметь с ним дело даже один раз, то глупо с его стороны рассчитывать, что я захочу иметь то же самое всю жизнь. Даже, допустим, если я так глупа, чтобы ему поверить… А еще утверждают, что это женщины не умеют связно мыслить! Короче, очень быстро Ульв убедился, что Сэла не дурочка, а поскольку и сам был парнем неглупым, сразу оставил ее в покое. И никто не умер, все остались живы и здоровы. А теперь обычное, довольно-таки пошлое дело вдруг привело к погребению и песням над «славным курганом».

– После того как умер достойный, мы сожалеем, что остаемся в живых…[3]

И с тем остров Туаль похоронил своего прежнего военного вождя. Кто станет новым, пока не было ясно. На свежем кургане начался поминальный пир: пели сказания о доблестной гибели героев прошлого, нынешние герои состязались в воинском искусстве, фрия Эрхина щедрой рукой раздавала награды.

Туалы упивались своей скорбью, но Сэла еще много дней чувствовала себя неуютно. Особенно помня о том, что сама чуть было не оказалась под тем же курганом.

Застывшее лицо Брана тоже ей не нравилось. Он старался на нее не глядеть, но иной раз его взгляд будто бы против воли на нее падал, и тогда в нем, как искра под пеплом, вспыхивал странный, мучительный огонь. Похоже, он всерьез решил, что всю оставшуюся жизнь обязан ее ненавидеть, и первый от этого мучился. И это, как еще одно нелепое следствие нелепых домогательств Ниамора, причиняло Сэле большую досаду. Теперь, когда признания в любви бесповоротно закончились, ей стало казаться, что все было не так уж плохо. В конце концов, Бран не из последних парней на Туале. И уж конечно, не в пример лучше родителя! Внезапно освободившись от черной тучи Ниаморовой славы, всю жизнь его заслонявшей, Бран вдруг как-то ожесточился и решительно полез вверх, с гораздо большим упорством добиваясь лучшего места за столом.

Но фрия Эрхина, похоже, теперь уже думала не о Бране.

– А ты раньше знала этого, как его, Коля? Ну, того бывшего раба? – как-то спросила она Сэлу. – Не может быть, чтобы он кинулся выручать незнакомую женщину.

– Я видела его два раза, – ответила Сэла. Поскольку обе их здешние беседы проходили на глазах у множества народа, скрывать их было бессмысленно и даже неосторожно.

– Когда же ты успела? – Эрхина спрашивала небрежно, но настойчиво, и видно было, что виновник происшествия вызвал в ней нешуточное любопытство.

– Один раз у меня сломалась застежка, я отдала ее в мастерскую чинить, и он принес мне ее обратно. А второй раз на Празднике Птиц. Он сам ко мне подошел.

– И о чем же вы говорили?

– О тебе, фрия, – честно ответила Сэла, но дальше пришлось задействовать воображение. – Спрашивал, кто я такая, как попала к тебе, близко ли я к тебе нахожусь, что делаю при тебе… Говорил, что я очень счастливая, что вижу фрию каждый день и сижу возле ее ног…

– Ну, наверное, он видел меня мельком и тоже влюбился! – Эрхина рассмеялась. Любовь раба казалась ей смешна, но вовсе не неприятна. – Он этого не говорил?

– Это было бы с его стороны непростительной дерзостью! – не без язвительности ответила Сэла.

– А он тебе не говорил, какого он рода?

– Нет.

– Не может быть, чтобы он родился рабом. Маормор Тальмарх говорил, что он, видимо, умеет драться как настоящий воин. Говорил, что свернуть шею не кому-нибудь, а Ниамору, мог только человек, обладающий настоящей силой и выучкой. Ниамор ведь не цыпленок! А кузнецы говорят, что он часто боролся с другими рабами для забавы и всегда всех одолевал, но никого ни разу не покалечил. Для этого тоже нужно большое умение.