Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна

Разлепляю пересохшие губы.

— Валентайн — единственный, кому было не все равно.

— А ему и сейчас не все равно! — рявкает Старик. — Ты будто рождена, чтобы испортить ему жизнь и карьеру.

Это удар под дых. Умелый — точно в цель, по самому больному.

Дыхание перехватывает.

— … Ты знаешь, что я прочил его на свое место, когда уйду на пенсию?

Качаю головой: не знала. Впрочем, можно было бы догадаться — Старик слишком много спускал Нику с рук.

— Думаю, он станет вам достойной заменой, — отвечаю сдержанно. Пусть расценивает как хочет.

— Стал бы, — бросает Маккален и отворачивается, будто ему и смотреть на меня тошно. А до меня только сейчас доходит, что «любил как дочь» сказано в прошедшем времени. Когда-то любил. — Можешь пролистать вниз. Там ещё один приказ.

Послушно делаю то, что велено. Тут и правда есть еще один документ. Только это не приказ — это заявление. «Прошу принять отставку по собственному желанию и прекратить досрочно…».

Сглатываю образовавшийся в горле тугой ком.

Как такое возможно? Жизнь, выстроенная за долгие годы, рушится в один миг, увлекая за собой все, что только может зацепить, как снежный ком.

Возвращаю планшет на стол, чтобы ненароком не разбить — руки трясутся.

— Из-за того, что его напарником стал бы Даг? — спрашиваю.

Странно. Не верю. Возможно, повод, но не причина.

— Из-за того, что я назвал тебя самым провальным проектом в моей карьере, — отвечает Старик. Жестко. Прямо. Без сожалений.

— То есть Ник знал о моем увольнении еще вчера? — не верю, не могу поверить. Он бы мне сказал.

Маккален морщится, будто съел что-то кислое.

— Я сам узнал официальное решение докторов только утром. Но к этому шло.

Благодарно киваю.

— Спасибо. Я поняла.

Спасибо за правду и за то, что не попытался очернить напарника в моих глазах.

Моего напарника.

Навсегда.

— Документы у Ким забери, — говорит на прощание Старик. Человек, которого я по-настоящему любила как отца и искренне завидовала его настоящей дочери. — И помни, ты подписала документы о неразглашении.

Чуть смежаю веки, чтобы скрыть истинные эмоции.

— Спасибо, — благодарю повторно. — Я помню.

Прекрасно помню, что ничего не подписывала.

Первым делом мне хочется позвонить Нику, но сдерживаю свой порыв. Еще не время.

В небольшом кафе, где я заказываю большую кружку крепкого кофе и сажусь за столик в углу, по-утреннему пусто.

Злорадно думаю, что никто не попросил у меня вернуть взятый из вещдоков коммуникатор, и выхожу по нему в сеть. Ищу новостные издания: журналы и газеты. Читаю, о чем пишут, к чему призывают, кто автор статей.

Большая часть прочитанного ожидаема: бред и погоня за сенсацией, даже если от такой сенсации за километр веет фальшью. Но есть и интересные экземпляры.

Выдыхаю, окончательно решаясь, и, выбрав свою «жертву», набираю номер, найденный в сети.

Оставшись на службе, я могла бы подать официальную жалобу в Альянс. И она потонула бы в бесконечном водовороте бюрократии.

Поэтому, возможно, все к лучшему.

Лариса Коул прилетает в кафе, едва я успеваю озвучить ей свою проблему.

Маленькая, с черными короткими кудряшками и живыми блестящими карими глазами, она нравится мне с первого взгляда. Энтузиастка, но с мировоззрением, сходным с моим. Все ее статьи и телеэфиры, с которыми я сегодня познакомилась, пропитаны духом жажды справедливости и искреннего стремления изменить мир. Журнал, главным редактором которого является Лариса, издается по всему Новому Риму и имеет не меньшую популярность на Лондоре, Альфа Крите, Гиамме и других планетах. А телепередача, которую ведет эта женщина, транслируется по всему миру.

Альянсу не просто будет заглушить общественный резонанс, который вскоре поднимется.

Когда заканчиваю краткий пересказ событий, Лариса разве что не подпрыгивает от нетерпения. Под конец моей речи она уже даже не делает никаких заметок в своем планшете. Только качает головой и негодующе хмурит брови.

Потом начинает активно звонить своим коллегам, организуя прямой эфир.

— Что значит — когда?! — возмущается непонятливости одного из них. — Сейчас! Немедленно!

— Может быть, для прямого эфира мне следует переодеться? — спрашиваю, когда Лариса заканчивает переговоры.

Женщина снова хмурится, от чего у нее между бровей появляется морщинка; окидывает меня оценивающим взглядом. Затем протягивает руки и обхватывает тонкими пальцами мои лежащие на столе ладони.

— Эмбер, не обижайтесь, пожалуйста, — просит, доверительно понизив голос. — Но давайте вы сходите в салон красоты после эфира. Ваш внешний вид — то, что доктор прописал. Если в студию придет размалеванная красотка, рассказывающая о тяготах жизни в тюрьме, ей никто не поверит, — заглядывает мне в глаза, чуть склоняя голову набок. — Потерпите? Сможете?

Терпеть — это то, чему на Пандоре я научилась мастерски.

— Потерплю, — заверяю серьезно.

На лице Ларисы читается облегчение.

— Эмбер, мы с вами раскачаем этих толстосумов, — обещает, все ещё не отпуская моих рук. — Альянс проповедует о правах и свободах людей, а сам нарушает принятую им же Конвенцию. Поверьте мне, Альянс еще долго будет штормить после того, что мы сегодня сделаем.

— Лишь бы было не зря, — отзываюсь, поджимая губы.

— Не будет, — уверяет женщина, сверкая глазами.

Сижу в кухонной зоне за барной стойкой и пью чай; лениво переключаю каналы ТВ. Уже вечер, а по всем ним до сих пор продолжают транслировать мое интервью в студии «Правды жизни».

Меня вывели из студии черным ходом. Привезли в квартиру Ника на бронированном флайере телеканала без распознавательных знаков. Дверь — на сигнализации, окна — закрыты и затемнены. Никому неизвестно, где я.

О том, что я сегодня рассказала в прямом эфире, говорит, без преувеличения, вся планета. А очень скоро — заговорит весь мир. И я чертовски довольна собой.

Эта система прогнила насквозь. Отправляя преступников на Пандору, власти переселяют их в ад. Маленький, ограниченный пределами лагерей ад, где люди окончательно теряют человеческий облик. Альянс говорит об облагораживающем труде, а взращивает в бывших преступниках животные инстинкты, лишая их благ цивилизации и хоть какого-то подобия контроля. Почему бывших? Потому что — теперь я точно знаю, — человек, лишенный памяти, не в ответе за то, кем был раньше. Не все были садистами по натуре, как Момот и Филин. Были и такие, как Сапсан и Рисовка, жертвы обстоятельств, поставленные в итоге на одну ступень с теми, кто на самом деле заслуживал смертной казни.

Систему нужно менять. И я никто, чтобы сделать это собственноручно, но мне удалось стать той, кто пролил остальному миру свет на эту историю.

Мигает экран коммуникатора.

«Эмбер, полковник хочет с тобой поговорить», — уже в шестой раз пишет мне Ким. От самого Старика — ни слова. Уверена, они с секретарем уже перевернули все документы в поисках так и не подписанной мною бумаги о неразглашении.

Ким ещё пытается чего-то от меня добиться. Полковник слишком умен и понимает, что ему официально не в чем меня обвинить.

Назад не отмотать. И это чувство полного невозврата опьяняет.

Мне никогда не искупить всех своих грехов, но за то, что я сегодня сделала, мне не стыдно. Возможно, ничего так и не изменится. А возможно, у оставшихся на Пандоре людей будет шанс выжить. А у других — никогда не попасть в этот кромешный ад. Время покажет.

Старик прав: я облажалась, не справилась. Взялась за то, что мне не под силу, и провалилась с треском. Кто знает, добилась бы я успеха, не подмени неизвестные дозу введенного мне слайтекса. Но шанс у меня был.

Если бы мы накрыли наркоторговцев тогда, два года назад, не было бы большинства этих смертей. Сова была бы жива. Рисовка, Сапсан, Олуша. Даже Кулик, Тетерев и Пингвин были бы живы. Потому что все изменилось бы еще за два года до их смерти. Так или иначе.