Сергей ГОРОДНИКОВ - Разведчик

Приятный тягучий запах распространялся над полем. Этот запах хотелось вдыхать ещё и ещё, и после нескольких вдохов приятная волна тепла распространилась по всем членам, подступало расслабление тела и нервов, слегка закружилась голова. Смутная тревога заставила Ивана потянуться к аптечке на поясе. Он нехотя достал ампулу с иглой, сожалея о вынужденном поступке, сделал в вену безболезненный укол. Раствор обезвреживал всякий наркотик, который способен влиять на организм человека, и его действие проявилось быстро. Сначала перестала кружиться голова, затем окрепли мышцы.

– Назад! Опасность! – прорычал Иван и, не зная, подействует ли раствор на ящера, на всякий случай всадил самонастраивающуюся иглу в его толстую шкуру.

Липкий и склизкий язык метнулся изнутри ближайшего к ним розового цветка, захлестнул Ивана за шею. На толстую шею и на лапы ящера тут же набросились три языка из других цветов. Они повалили ящера, словно безвольную тушу, и Ивана рвануло, вырвало с седла к розовому лепестку. Лепесток в мгновение завернулся вкруг его стопы, жгучая боль пронзила тело, парализуя и подавляя сопротивление. Однако рукав дополнительных мышц уже подчинился бессознательному побуждению Ивана, перчатка вмиг перехватила у горла толстый змееподобный язык, сдавив так, что брызнул чёрный сок.

– О-о-о! – раздался изнутри хищного цветка пронзительный стон.

Лепесток ослабил хватку, и Иван выдернул ступню. Она пылала, будто после ожога раскалённым железом. Выхватив из ножен меч, Иван раз за разом рубил предательский цветок, покрывая сталь меча чёрной кровью, разрубал лепестки на части, пока стон не прервался. Затем отшвырнул от шеи омерзительно шевелящийся конец языка, кинулся на выручку ящера. Топтун от действия укола приходил в себя, хрипел и визжал, отчаянно сопротивлялся. Помощь к нему подоспела как раз вовремя. Освободившись от всех обрубков цветов, ящер вскочил на лапы и, едва Иван оказался в седле, он очертя голову понёсся через поле, как если бы обезумел от пережитого ужаса.

Он рвал и топтал попадающиеся на пути хищные цветы, Иван же взмахами меча направо и налево срубал языки, которые выстреливались к ним на перехват.

– О-о-о-о! – преследовал их жуткий многоголосый стон истекающих чёрной кровью цветов. Стон этот исходил из-под земли, и земля под ними шевелилась корнями.

Они вырвались с поля в заросли леса, но ящер ошалело давил всё, что было перед ним, и вдруг выбрался на укрытую шапками листвы и ветвей деревьев широкую тропу. Он помчался по тропе, мало обращая внимания на разбросанные по сторонам кости и скелеты самых разных животных и хищников, среди которых попадались останки всевозможных ящеров.

Рослый туземец, нехитрое одеяние которого состояло из чёрной набедренной повязки, бесшумно раздвинул ветви с частыми длинными листьями, с верха старого дерева всмотрелся туда, где в лесном мраке размывались очертания тропы. Тропа эта была достаточно широкой, чтобы по ней могли проходить крупные животные, и лунные отсветы, которые прорвались сквозь густые переплетения буйной тропической растительности к её середине, заляпали вытоптанную землю серебристыми пятнами. По левую руку туземца к дереву, на котором он укрылся, волокнами коры была привязана толстая и длинная полая трубка из какого-то растения. А на конце трубки выделялась упругая груша из застывшего растительного сока, – она была внушительной, в ней уместились бы почти три головы туземца. Деревянные вёсла, накрест сбитые костяным гвоздём, в месте сбоя крепилась к толстому ответвлению ствола дерева таким образом, что наполненная воздухом груша оказывалась между их плоскими лопатками.

Удостоверившись, что по тропе кто-то двигался, туземец издал гортанный крик птицы и достал из подвешенной на суку кожаной сумки костяную стрелку. Избегая прикосновения к её липкому красному острию, засунул стрелку в полую трубку, протолкнул внутрь гибкой тростинкой. Трубка была нацелена на средину тропы, и разукрашенное лицо туземца обезобразилось ухмылкой удовлетворения. Он ухватил руками оба черенка вёсел, раздвинул лопатки, приготовился резко ударить ими по груше и застыл, невидимый с тропы в листве дерева.

На тропе показался измученный и тяжело бредущий ящер. По его рогатой голове и по седоку в широком седле таинственно скользили пятна лунных отсветов. Они приближались к засаде, не догадываясь об этом, и слышалось, как наездник заговорил с ящером.

– А ты молодец, – негромко заметил Иван, одобряюще похлопав Топтуна по шее.

Топтун вышагивал с тихим хрипом, голова его устало клонилась к самой тропе.

Нападение с деревьев застало обоих врасплох. Иван перчаткой успел отбить шип, выпущенный из духового ружья слева от себя, но шип, что летел справа, впился ему под ухо. В тот же миг несколько костяных стрелок вонзились в шкуру ящера. Иван выдернул шип, но не успел дотянуться до аптечки, – сеть из прочных лиан упала с веток и накрыла его и ящера. Перед глазами всё поплыло, начал двоиться Топтун, который яростно бился с сетью, однако только запутывался в ней. Но вот Топтун пьяно зашатался и рухнул, а с деревьев посыпались дикари туземцы. Они тоже двоились, троились, с торжествующими криками бегали вокруг, потрясали дротиками и духовыми ружьями. И самое большое из ружей имело на конце упругую грущу...

Утром, когда всходило приветливо обещающее жаркий день светило, Иван висел подвешенным за руки, в кистях связанные прочной лианой. Удерживающая его на весу лиана была перекинута через корявую ветвь уродливого от старости дерева, и от той ветви пологой струной протянута за выложенную вокруг дерева небольшую каменную ограду загона. За оградой другой её конец был привязан к толстому корню этого же дерева, где он скобой выступал из земли. А в загоне под Иваном копошились мелкие, похожие на карликовых ящеров твари; острые жёлтые клыки безобразно торчали из их открытых пастей с двумя рядами острых зубов. Все они толкались, вытягивались к его обнажённым ступням, повизгивая и похрюкивая от голодных, откровенно плотоядных желаний.

Дерево было единственным на затоптанной поляне и, явно служило культовым целям. На поляне было людно. Её окружали десятка три вместительных хижин, накрытых крупными листьями папоротниковых растений, которые высохли, побурели от времени. У самых больших хижин, отделяясь от толпы женщин и детей, в первых рядах стояли притихшие мужчины, которые встревожено наблюдали за неистовым танцем жилистого коренастого жреца. Голову жреца скрывала личина злобного ящера, в телодвижениях, напоминающих движения звероящера, угадывались недовольство и угроза. Жрец иногда надрывно выкрикивал невнятные слова и вскидывал разукрашенные татуировками руки к солнцу, порождая трепет среди туземцев. В танце он постепенно возбуждался и приближался к загону, а толпа покорно и безмолвно перемещалась за ним.