Вячеслав Шалыгин - Инстинкт гнева

Это походило на пробуждение после тяжелого долгого сна. В нем было много образов и событий, но ничто из происходившего по ту сторону не запомнилось, а лица и слова персонажей сна остались размытыми пятнами и невнятными звуками. Единственное, что запомнил Туманов, было слово «Вечность». Все персонажи сна говорили о ней, как о некоем месте, спрятанном в хитросплетении миров и путей Вселенной, а не как об отвлеченном понятии, но более глубокий смысл сказанного ускользнул от Виктора. Осталось лишь слово: «Вечность». Туманов чувствовал, что ему следует разобраться с загадкой, но во сне сделать это он уже не успевал. Волна пробуждения несла его куда-то вперед и вверх, приближая к залитому солнечным светом золотистому берегу Жизни. Виктор не помогал ей, но и не сопротивлялся. В холодной пучине вечного сна было спокойнее, однако и у суетливого солнцепека побережья имелись свои преимущества. В первую очередь там ждали те, кто был Виктору дорог. Насколько важно быть рядом с ними, понимаешь лишь, когда уходишь бесконечно далеко, теперь Туманов знал это точно. И насколько щедр этот подарок судьбы — вернуться, тоже понимаешь, лишь попав туда, откуда нет возврата. Почти нет, как выяснилось.

Волна вынесла Виктора на горячий песок, схлынула и больше не возвращалась. Туманов поворочался, тяжело перевернулся на спину и уставился в пронзительно голубое небо с ослепительным золотым пятном в зените. Солнце старалось изо всех сил, и его усилия не пропали даром. Виктор почувствовал, как теплеют руки и ноги, как из груди исчезает могильный холод, а ледяная маска превращается в лицо живого человека. В первую очередь начали слушаться веки — Виктор моргнул — затем губы. Туманов облизнул губы пересохшим языком и попытался что-нибудь произнести. Получилось не сразу, но Виктор повторил попытку, и слово все-таки сорвалось с губ. Едва слышное, слабое, но отчетливое.

«Вечность…»

Почему именно это слово? Кто знает? Туманов не знал.

Голубое небо стремительно побелело, а солнце уползло к «горизонту» и стало относительно тусклым, в пределах возможностей стоваттной лампочки. Виктор еще раз моргнул и осознал, что видит над собой потолок просторной комнаты. Туманов перевел взгляд вправо. Лампочка-солнце в изящном плафоне светила со стены. Взгляд скользнул ниже и наткнулся на одного из персонажей сна. Рядом с Виктором сидел человек в белой одежде и с мутным пятном вместо лица. Неужели Хамелеон?! Туманов моргнул несколько раз подряд, и зрение наконец пришло в норму. Лицо странного человека обрело черты. Нет, не Хамелеон. Сыщик с облегчением выдохнул.

— Здравствуйте, бригадир, — прошептал Туманов еле слышно.

Бригадир Островский вздрогнул и подался вперед.

— Вы очнулись! — он улыбался и, похоже, искренне. — Отлично! Вот, попейте.

Виктор ухватил губами соломинку и сделал несколько глотков чуть солоноватой жидкости. На эту незамысловатую процедуру ушли почти все силы. Туманов закрыл глаза и ненадолго провалился в забытье, теперь без образов и звуков. Очнувшись, он снова приложился к соломинке и окончательно утолил жажду. На этот раз силы его не оставили. Виктор почувствовал себя достаточно бодрым.

Он снова взглянул на Островского и едва заметно кивнул:

— Спасибо.

— Не за что, Виктор Алексеевич. По правде сказать, это я должен вас благодарить.

— За что?

— Трудный вопрос, — Островский неуверенно потер скулу. — Наверное, за чудо, или за откровение, которое с вашим возвращением снизошло на Цех.

— Разве для бессмертных в новинку воскрешение?

— Нам трудно умереть, Виктор Алексеевич, но если это все же происходит, никто из нас не возвращается. Это прерогатива существ более высокого порядка.

Бригадир поднял взгляд к потолку.

— Я не сверхчеловек, — Виктор чуть качнул головой. — Мой «порядок» не выше вашего.

— Вот в этом и загадка, — Островский развел руками. — Что все-таки произошло? Мы все были уверены, что Хамелеон вас убил, причем реально, я лично видел ваш, извините, труп. Но спустя час вдруг появился пульс, и вы… вернулись. Правда, в себя пришли только сейчас, через сутки, но это уже детали. Что за чудеса, Виктор Алексеевич? Может быть, шепнете по старой дружбе?

— Откуда мне знать? — Туманов чуть приподнялся, стараясь принять подобие сидячего положения. — Лучше скажите, Всеволод Семенович, что с врагами? Живы?

— Хамелеон, к сожалению, сумел ускользнуть, — Островский изучил пиктограммы на медицинском мониторе и быстро нашел те, что отвечали за регулировку наклона спинки кровати. — Ваша граната оказалась ему нипочем. А эта его дьявольская маскировка… короче, он ушел. Так что вздохнуть с облегчением пока не получится. А вот дамочка почему-то осталась рядом с вами. В данный момент сидит под замком. Когда вы ожили, она заявила, что больше не желает быть наследницей древних традиций. Клянется, что ее инстинкт и все особые таланты исчезли одновременно с первым ударом вашего сердца в новой жизни. Вот такая странная связь. Ей пока не все верят, но Совет, похоже, на ее стороне. Во всяком случае, из камеры вашу подружку обещают выпустить, просто приставят к ней Джонатана.

— Непонятно, за что такое доверие?

— Сам не пойму. Мастера будто пьяные ходят, улыбаются, извините, шире акул. Хотя лично я не вижу повода для благодушия. Пока последний Хамелеон на свободе, расслабляться неразумно. Ведь нет гарантии, что его инстинкт «сбавил обороты» так же, как это произошло у сестры. Но мастерам, наверное, виднее. Получается, вы у нас, так сказать, вестник больших перемен. Один сразу на две общины. Остается понять, что это за перемены, или хотя бы какой у них знак: плюс или минус.

— Разве прекращение войны не плюс?

— Пока не факт, что война прекратилась. Хотя, возможно, так и есть. То, что случилось с вами, идеально вписывается в наши представления о мироустройстве. Кто-то должен был стать посредником-наблюдателем в нашем конфликте; вернее, стать своего рода арбитром и для Вечных, и для Хамелеонов.

— Желаете сделать меня крайним?

— Нет, конечно! Но вспомните, что говорил мастер Чесноков: цепочка может быть бесконечной. И необязательно иерархией. Я даже уверен, что это не иерархия. Просто этакая взаимовыручка и взаимный же контроль. В принципе — идеальные условия жизни, почти райские или почти коммунизм.

— Не богохульствуйте, товарищ бригадир, — Виктор слабо усмехнулся.

— Хорошо, не коммунизм, — Островский тоже обозначил улыбку. — Просто верная модель людской общины. Так пойдет?

— В общих чертах, да. Помогите встать.

— Э-э, нет, Виктор Алексеевич, лежите! Врачи сказали — не хотел вас с порога огорчать — есть опасение, что вы больше не бессмертный. Что вы снова нормальный человек, который звучит гордо и в котором все должно быть прекрасно, то есть все должно медленно, но верно зажить. А уж после бегайте на здоровье.